Ида знала, что богатые лондонцы любили именовать себя баронами, но всегда считала это дурной претенциозностью. Однако если она ожидала от королевского представителя резкой реакции, то ее не последовало. Пентекосту было виднее. Сильный монарх, вроде Вильгельма Завоевателя или Генриха II, мог подмять под себя город, но в период анархии до воцарения короля Генриха лондонцы, окруженные высокими стенами, сумели сохранить баланс власти в королевстве. К тому же осмотрительный гонец Казначейства хотя и хотел выполнить поручение повелителя, но в неменьшей степени не хотел наживать себе врагов в эти смутные времена. А потому он, к удивлению Иды, сел за дубовый стол против Булла и произнес голосом чуть ли не виноватым:
– Ты должен понимать, что Ричард ничего не знает об Англии и знать не хочет.
– Город восстанет.
– Сейчас король могуществен, – возразил Силверсливз. – По-моему, тебе придется заплатить.
– В этом году – да. А в следующем, глядишь, и нет. Время покажет, – вперился в него взглядом Булл и пожал плечами. – Если чуток повезет, его прикончат в походе, и мы от него избавимся.
Ида ахнула. Но Силверсливз, вопреки ее ожиданиям, и тут не стал возражать. Он подался вперед и доверительно осведомился:
– Нам всем понятно, что это ошибка, но ответь мне честно: насколько серьезной будет реакция Лондона?
Булл немного подумал, прежде чем вынести вердикт. Когда же заговорил, тон его был мрачен.
– Если король не будет играть по правилам и наплюет на традиции, мы этого не потерпим. – Он пристально посмотрел Силверсливзу в глаза.
Иде его слова показались довольно глупыми. Пентекоста они испугали. Традиции в Англии существовали повсюду. Возможно, старый «общий закон»,[28] которым руководствовались в каждом поместье и деревушке, оставался неписаным, но норманнские завоеватели были достаточно мудры, чтобы никогда на него не посягать. Таким же образом и лондонские законы могли не быть обнародованы, но их уважали все короли со времен Вильгельма. По этому кодексу жили горожане скандинавских и саксонских кровей. В его границах они могли действовать гибко. Нарушишь этот кодекс – и сотрудничеству конец. Ида лишь смутно догадывалась об этом, а Пентекост знал с колыбели.
Тут Булл добавил нечто, показавшееся Иде еще более странным, хотя со временем употребленному им словечку суждено было сделаться для нее как знакомым, так и омерзительным.
– Откровенно говоря, – бросил он, – не удивлюсь, если дело кончится коммуной.
Силверсливз побледнел.
Женщина имела самое отдаленное представление о коммуне, хотя последнюю знали с давних пор. В древнем нормандском городе Руане коммуна существовала полвека, а в других европейских центрах имелись ее подобия. Лондонские бароны же в прошлом время от времени выступали с такой идеей, но без особого успеха.
Ибо коммуна была мечтой всякого горожанина. По сути, она означала городское самоуправление почти без вмешательства монарха. Королевство в королевстве, с собственным правителем, которого обычно называли на французский манер мэром. Но материковая коммуна имела еще одну особенность, и Силверсливз отлично о ней знал.
Король мог собрать свою дань тремя основными способами. Первым был ежегодный откуп графств. Остальные сводились к сбору произвольных налогов, идущих на те или иные цели по усмотрению короля и его советников. Это была либо субсидия, теоретически – дар, приносившийся монарху всеми его баронами; либо пошлина – фиксированный подушный налог со всех полноправных подданных, особенно в городах.
В феодальной Европе коммуна рассматривалась как самостоятельный барон. Откуп королю выплачивал мэр, который собирал его, как считал нужным; субсидию платили так же. Но поскольку коммуна являлась феодальным бароном, пошлина, когда до нее доходило дело, бывала такой, словно все многочисленное собрание полноправных граждан за городскими стенами вдруг испарилось. Они принадлежали уже не королю, а барону по имени Лондон. То есть пошлины вообще не существовало. На деле коммуна была налоговым раем не для богатых, но для обычных горожан. Потому неудивительно, что клирик Казначейства отнесся к ней с паникой.
– Ты поддержишь коммуну? – спросил он.
– Поддержу, – ворчливо ответил Булл.
Внимая этой предательской беседе, Ида приходила все в больший ужас. Кем себя возомнили эти спесивые торгаши? Возможно, не напомни ей столь остро посещение Боктона о былом ее положении, она промолчала бы. Будь она женой вельможи, знакомого с могуществом больших европейских городов, она разобралась бы в деле лучше. Но Ида была лишь вдовой захолустного рыцаря, да и великим умом не отличалась. Поэтому, не имея в свою поддержку ничего, кроме сословных предрассудков, Ида презрительно обратилась к мужу:
– Ты говоришь о короле! Мы обязаны повиноваться монарху! – При виде их удивления она взорвалась: – Баронами себя называете? Да вы обычные торговцы! Поговариваете о коммуне? Это наглость. Король растопчет вас и правильно сделает! Платите налоги и делайте, как вам велено. – И в конце добавила: – Вы забываете свое место.
Вложив в сию тираду всю боль личной униженности, Ида напомнила им, что пусть делают с ней что угодно – она останется леди. Злая и раскрасневшаяся, Ида ощутила немалую гордость. До нее не дошло, что каждое произнесенное ею слово было нелепицей.
С секунду Булл не издавал ни звука, бесстрастно таращась на дубовую столешницу. Затем заговорил:
– Вижу, моя леди, что я совершил ошибку, когда женился на тебе. Не думал, что ты настолько глупа. Но раз ты моя жена, то, полагаю, должна меня слушаться, а потому пошла вон.
Трясущаяся и бледная Ида повернулась и увидела в дверях Дэвида, уставившегося на нее.
В последующие недели отношения Иды и Булла оставались холодными. Оба втайне затаили обиду и, как многие супруги, вдруг открывшие в себе обоюдное презрение, отступили и перешли в состояние вооруженного нейтралитета.
Брат Майкл приходил, как и прежде. Он всячески старался придать им бодрости и возносил за них молитвы, но сомневался в успехе. Ида гадала о выводах, которые Дэвид сделал из перепалки, но вскоре те стали ясны, ибо всего через несколько дней он, спокойно сидя возле нее, спросил:
– Мой отец – злой человек?
Когда она ответила, что конечно же нет, мальчик уперся:
– Но он же не должен выступать против короля?
– Нет, – откровенно признала Ида, – не должен.
От дальнейшего же обсуждения она решительно отказалась.
За это время только одно принесло ей некоторое удовлетворение. Она не оставила надежд обозначить родство с лордом Фицуолтером, несмотря на провальные попытки заинтересовать его до замужества. Однажды, с умом подкараулив его после мессы в соборе Святого Павла, она заставила его признать ее существование. Между тем, исправно именуя его своим родственником, Ида видела, что произвела впечатление на друзей мужа, которые испытывали в ее присутствии известную социальную неловкость, и это, в свою очередь, доставило ей величайшее удовольствие.
Так осень постепенно перешла в зиму. В начале декабря король Ричард пересек пролив, вступил в Нормандию, и в Англии воцарилось спокойствие.
Одной зимней ночью сестра Мейбл едва не толкнула брата Майкла на верную погибель. А может быть, ей нравилось так думать годы спустя.
Зимнее солнцестояние принесло в Лондон стужу, и весь мир жаждал тепла. В больнице Святого Варфоломея праздновали Рождество. Пала тьма, была четверть луны. На крышу приорства лег снежный покров; квадратное пространство монастыря наполнилось бледным светом. Каноники, отслужившие вечернюю службу, пировали. Подали лебедя, рыбу трех видов и фрукты в сахаре. Толика перепала даже больничным постояльцам, которых кормили при свете коптивших ламп, и все заведение исполнилось благодушия.
Поэтому, наверное, неудивительно, что сестра Мейбл, выпившая больше, чем сознавала, слегка разогрелась; не было странным и то, что, проходя мимо жаровни, она предложила брату Майклу устроиться в тепле и побеседовать.
Они мирно сидели, глядя на мерцающие угли. Брат Майкл тоже пребывал в расслабленности. Говорили о своих семьях, и шажок за шажком дошло до того, что она спросила, любил ли он когда-нибудь женщину.
– Да, – ответил монах, полагая, что это так. – Но я дал обет. – Он указал на длинную арочную галерею их религиозной обители.
– Меня никто не брал замуж, – призналась она.
И тут, издав смешок, сестра Мейбл сделала свой ход. Подтянув рясу чуть выше колена, она лукаво улыбнулась ему и вытянула ногу:
– Мне казалось, что ноги у меня в порядке. Как по-твоему?
Нога была крепкая, полная, с веснушчатой кожей и удивительно гладкой – всего несколько волосков, да и те такие светлые, что едва различались. Довольно милая ножка, сказали бы многие. Брат Майкл уставился на нее.
Хоть намерения Мейбл угадывались безошибочно, но он не был шокирован. Наоборот, тронут. Поняв, что это первая и единственная похотливая выходка Мейбл за всю ее жизнь, брат Майкл ласково поцеловал ее в лоб со словами:
