Она посмеялась над ними, очень довольная тем, что стряхнула с себя заботы и обязанности.
— Теперь это ваше дело, — заявила императрица. — Делайте что хотите с вашим молодым повелителем, а мне позвольте отдыхать.
Все до единого были встревожены, тем более что принц Гун и Жун Лу уже были изгнаны со двора.
— Но сможем ли мы приходить к вам, если наш молодой император не будет прислушиваться к нашим советам? — спрашивали министры и принцы. — Помните, ваше высочество, что он боится только вас.
— Я не в другой стране, — отвечала императрица все еще озорно, — я всего лишь за девять миль. У меня есть евнухи, шпионы, придворные. Я не позволю императору лишить вас голов, пока вы верны мне.
Ее огромные глаза светились и искрились, когда она говорила, а губы, все еще красные, как сама молодость, изгибались в дразнящей улыбке. Видя ее прекрасное настроение, министры успокоились и удалились.
Снова полетели года. Императрица тайно удерживала свою власть через евнухов и шпионов, которых имела в каждом дворце. Так она узнала, что молодой император не любит свою некрасивую супругу, что они ссорятся, а он обращается за советом к двум наложницам, Жемчужной и Блестящей.
— Но они глупые, — заметил Ли Ляньинь в своем ежедневном докладе. — Нам не следует их опасаться.
— Они развратят его, — сказала императрица безразлично. — У меня нет надежды на него.
Казалось, это ее не заботило, но на короткое время ее огромные глаза стали унылыми и тусклыми.
Однако она могла быть не только беззаботной, но и твердой в своей власти, как и любой правитель. Когда принцы ее собственного клана попросили повысить титул принца Чуня, отца императора, и таким образом дать императору возможность показать сыновью почтительность, поставив отца выше, чем сам император в ряду поколений, то она не позволила это сделать. Нет, императорская линия по-прежнему должна была идти только через нее. Гуансюй был ее приемным сыном, и она была императорским Предком. Однако с присущим ей изяществом она сделала свой отказ тактично, чтобы не ранить принца Чуня, которого выбрала в мужья для своей сестры много лет назад. Она похвалила принца, сказала особо о его неизменной верности, а затем подчеркнула, что он сам не примет такую почесть, настолько он был скромен.
«Всякий раз, когда я хотела удостоить принца Чуня особой почести, — говорилось в императорском эдикте, — он отказывался со слезами на глазах. Я давно уже пожаловала ему Мое 1 разрешение ездить в паланкине с занавесями из абрикосово-желтого шелка императорского достоинства, но он ни разу не отважился сделать это. Так он доказывает свою бескорыстную скромность и свою верность Моему народу и Мне самой».
Увы, через пару лет после того, как был издан эдикт, достопочтенный принц заболел неизлечимой болезнью. Императрица так привыкла к покою, что не хотела волноваться и не посетила принца, хотя он доводился ей зятем. Цензоры напомнили ей о ее долге, что привело ее в такой гнев, что она велела им заниматься своими делами, так как знала сама, что ей следовало делать. Тем не менее, отрезвленная гневом, она посетила принца Чуня и потом делала это часто до тех пор, пока следующим летом он не умер. В «Указе на смерть принца Чуня» она хвалила его за безупречное исполнение своих обязанностей как камергера двора, Начальника военного флота и Командующего маньчжурскими полевыми войсками. Она ознакомилась с порядком похорон и пожаловала покойному священное покрывало, на котором приказала своей служанке вышить буддистские молитвы за упокой его души. Когда принц уже лежал в могиле, она издала еще одно приказание, касавшееся наследства покойного. Она приказала разделить дворец принца на две части: одну часть превратить в Зал Предков для его семейного клана, а другую, где родился молодой император и откуда она взяла его в тайной спешке много лет назад, она объявила императорской усыпальницей.
Неторопливые годы приблизили ее к почтенной заре, когда императрица должна была отпраздновать свой шестидесятый день рождения. С несравненной энергией она завершала Летний дворец, пристанище красоты и покоя в ее престарелом возрасте. По ее приказанию, которому даже молодой император не осмеливался перечить, средства брались от всех Правительственных советов, и в самом конце, когда строительство уже завершалось, у нее появился последний каприз — построить огромную лодку из белого мрамора, которая будет стоять посреди озера, соединенная с берегом мраморным мостом. Откуда взять на это деньги? Когда император получил сообщение об этом, он только вздохнул и покачал головой.
На этот раз он осмелился отослать ей в ответ свои сомнения, выраженные самыми изящными и сыновьими словами.
Но императрица впала в неописуемую ярость и разорвала листки шелковой бумаги. Бросив их в воздух над головой, она ждала, когда они опустятся на пол, чтобы приказать евнуху собрать их и сжечь.
Мой ленивый племянник знает, где взять деньги, — кричала она. Чем становилась старше, тем чаще она давала волю своему гневу и ярости, когда ей перечили. Все удивлялись, видя ее в таком состоянии, и только Ли Ляньинь мог утихомирить ее.
— Скажите, где взять деньги, ваше величество, — сказал он, тяжело дыша от астмы. — Скажите где, и вы их получите.
— Эх ты, мешочище с ветром, — закричала она, — ведь есть еще неизрасходованные деньги в казне Казначейства военного флота.
Действительно, в Казначействе военного флота лежали на миллионы долларов серебряные слитки, и вот почему. В те годы китайским берегам угрожали также с островов в Восточных морях. Островитяне были людьми, привычными к кораблям и морям, в то время как Китай был страной сухопутной и имел мало кораблей, за исключением старых тяжелых джонок, на которых жили семьи рыбаков и водных торговцев. Джонки лишь медленно передвигались вдоль берега. Но «карликовые люди», как китайцы называли японцев, научились делать европейские пароходы из железа, на палубах которых устанавливали пушки, как это делали белые люди. В большой тревоге почтенные китайские граждане по всей стране собирали деньги и передавали их правителю, — сначала императрице, когда она регентствовала, а теперь императору, — говоря, что эти деньги предназначены на строительство нового военного флота, корабли которого будут все из железа, а на их палубах будут поставлены иностранные пушки, чтобы, когда японцы нападут, их нападение можно было отбить.
— А почему мы боимся этих «карликов»? — говорила императрица с презрением. — Они могут разве что досаждать нашим берегам, ибо наш народ никогда не позволит им двинуться внутрь страны. Безрассудно тратить дорогое золото на иностранные корабли, которые будут не лучше тех игрушек, которыми мой племянник любил играть в детстве и в которые играет до сих пор, насколько я слышала.
Когда она прочитала записку императора и разорвала ее на кусочки, она сказала:
— Полагаю, что мой племянник хочет иметь корабли в качестве игрушек, но на этот раз чтобы плавать по морям. Он хочет пустить на ветер императорские деньги.
Она была так настойчива, что наконец император уступил, пойдя в этом против совета своих наставников, так она получила мраморную лодку. На этой лодке она теперь замыслила провести церемонии своего шестидесятилетия. В десятый лунный месяц того года все было подготовлено: тридцать дней празднования, отдых для всей страны и многочисленные награды и почести для ее верных подданных. Чтобы оплатить такие обширные празднества, чиновникам предложили отдать императрице одну четвертую часть своего годового заработка, она также объявила, что готова принять подарки ко дню рождения деньгами, чтобы все могли насладиться пирами и представлениями.
А в сердце своем императрица задумала и личное удовольствие для себя. За все годы, что Жун Лу был изгнан со двора, поскольку принял любовь одинокой наложницы, она не видела его лица. Та наложница уже умерла, и императрица обнаружила, что и гнев ее умер и был похоронен вместе с той женщиной и больше не было причины наказывать себя, наказывая и того, кого она по-прежнему любила. Она уже пережила возраст любви, и они с Жун Лу могли снова быть друзьями, родичами. Она позволила чувству овладеть ее умом. Слабое эхо тепла шевельнулось в пепле ее сердца, и было сладко думать, что она увидит его лицо, что они смогут сесть, забыв о глупых поступках друг друга, и поговорить о том, чем они были теперь, ведь ей вскоре предстояло отметить свое шестидесятилетие, а он уже перешагнул этот порог. Она послала ему письмо, а не указ.
«Я не говорю, что это не указ, — писала она, изящным почерком нанося на страницу твердые, но изысканные мазки. — Пусть это будет приветствие и приглашение, надежда, что мы снова можем встретиться со спокойным сердцем и мудрым умом. Приходи же перед церемониями моего шестидесятилетия. Давай проведем час вместе, прежде чем мы смешаемся со всем двором».
