Вместе со стариками обходили поля и Юргис с Микласом. Стало быть, работу здешних сеяльщиков оглядывали чужаки; однако же они были людьми, омытыми в ерсикских, латгальских земных и небесных водах, а значит, хоть и пришлые, ко все же здешним сродни. Если бы стояла сейчас осень, пора затяжных дождей и долгих вечеров, когда в селении, коротая время, отгадывают загадки, слушают сказания, вспоминают ушедших, какая-нибудь из старух, матерей рода, перебирая в памяти минувшее, наверняка вспомнила бы, у кого из здешних женщин свояки в полоцких землях, кто из местных породнился с людьми ерсикской общины и целовал в тамошней церкви святой крест. Род человеческий что божий луг, где все цветы одной землей вскормлены.
Так что чужаки эти были все же своей кости. Такая уверенность родилась в селении после долгих разговоров у огня в большой риге, где люди собирались послушать наказы усопших живым.
Селяне понимали: идти в мир побудили пришельцев духи, властвующие человеческими делами и помыслами. Духи снабдили их в дорогу мудростью и выносливостью. И прежде других — молодого, который, как чудилось, видел поверх лесов и вод; наблюдал он радости и беды людей в дальних краях, вкушал от хлеба иноземной мудрости и не дивился тому, что в чужом краю тамошние духи земли повелели соли скапливаться в оврагах, где она лежит сугробами, как тут — снег в метельную пору. Похоже, знал он и то, как хранительницы жизни герцигских родов, матери Плодородия и Того Света, мирно уживаются с кривичскими святыми мучениками, зато не мирятся с девой Марией и ее распятым сыном, коих привезли на латгальскую землю заморские латники. У поповского Юргиса добрый взгляд и доброе сердце, открытое пахарям. Потому и не побоялись они, что от шагов чужака лишится силы брошенное в землю семя.
Если бы Юргис попал в селение весной, когда впервые выпускают лошадей в ночное, то парни его, наверное, позвали бы с собой — состязаться в шуточном беге, гоняться за созревшими для женихов девушками, сидеть у ночного костра, где варятся в горшке куриные яйца (чтобы докругла отъедались лошади!), где окуривают лошадей жженой волчьей костью (чтобы не разорвали звери!). Может быть, оставили бы его на пастбище и для потайных табунщицких дел, когда сжигают старые онучи, чтобы задобрить конских заступников и соловьев в ольшанике (их дело — не давать парням заснуть!).
Да, Юргис и его старший годами товарищ пришлись по сердцу жителям Темень-острова. Своим стал бы и аульский паренек Степа, если бы в положенное время был окурен дымом чудодейственных трав и переведен через порог взрослых мужей. Если бы прошел он посвящение в мужчины, которое в каждой округе проходит по-своему, хотя всегда — скрытно от женских глаз. Но Степа не прошел посвящения и поэтому не смел слушать, как беседуют старые люди с духами земли и предков.
— Пошлите, боги, спокойного дождя, теплого солнца, богатого цветения! Дайте собрать урожай в большие копны! С поля в ригу, из риги в амбар, из амбара в дом! — приговаривают старики, оглядывая засеянные поля. Потом вытряхивают землю из постолов (это для духа нивы: все, значит, что у нас было, отдали, чтобы только уродила земля) и возвращаются в селение, где все бурлит перед праздником.
Тропки, что ведут к большой риге, посыпаны белым песком, как и земля перед воротами. По широкой улице вдоль всего селения гуляют девушки и женщины в праздничных нарядах. Слышен говор собравшихся мужчин. В глазах рябит от расшитых бисером и украшенных кистями венчиков, узорчатых налобных повязок, платков, медных и серебряных сакт, черных и белых сагш — больших шерстяных платов; в глазах пестро от клетчатых шалей и от белых рубах мужчин, от их поясов с кистями, нарядных шапок и кафтанов. Дети поменьше держатся за материнский подол, те, что побольше — шныряют, собравшись кучками, как малые зверюшки, глядят на дела устроителей торжества, любуются блеском женских украшений, уверенной поступью мужчин. На Темень-острове много детворы. Так и кажется, будто опустилась на селение стая порхающих с места на место белоголовых птиц.
На улице Юргиса с Микласом поджидал Степа.
— Сказительница Ожа начинает разматывать прабабушкин пояс мудрости! Сейчас петь станет. Она на всех празднествах поет. Не мешкайте! Только мимо этого дома идти нельзя. Он брошен, это место проклято. Здесь наложила на себя руки девушка, когда ее опозорил за болотом распутник из знатных. Старейшины уж чего только не делали, чтобы ублаготворить духов оскверненного самоубийцей дома. Ничего не вышло. Уже красные змеи, говорят, завелись в углах…
— Добрый день! Помогай бог! — В празднично убранной риге Юргис с Микласом поклонились старушке в древнем тяжелом праздничном наряде (пять толстых шалей на плечах, пять юбок на бедрах!). Усевшись на колоду, она перебирала в пальцах широкий гарусный пояс.
Она пошевелила губами не то в ответ, не то пересчитывая узоры на поясе. Но лишь Степа опустился рядом с ней на корточки, как заговорила внятно:
— Ищут люди свои теплые края, как птицы по осени — свои. Ищут неустанно, беспрерывно.
И показала Степе вытканный на поясе знак.
— Крест ветвистый, святое дерево. Знак смены вечного огня. Священный знак непрестанной смены дней и ночей, зим и лет. Праматери наши пряли, бабушки свивали, матери ветвили, внучки разукрасят. Так будет, пока люди различают свет от тьмы и ведут счет дням и ночам, череде лет.
Съехались сородичи ка холме высоком,
Вешали мечи на дереве священном;
Девять ветвей на священном дереве,
Девять цветков на каждой на ветке,
По девять ягод родит цветочек.
А всего получается семьсот двадцать девять. Дней и ночей вместе, если считать от рождества до рождества. Так и следует считать годы. А не по чужеземному обычаю, на какой падки те, кто считает себя знатью, и прочие, кто вырастал на легких хлебах. Землепашцы же испокон веков меряли время священным трилистником, тремя девятками. В месяце дней — трижды девять, и трижды девять месяцев — два года. Год делится пополам на лето и зиму. От Юрьева до Михайлова дня и от Михайлова дня до Юрьева.
Казалось, так и поведет свою речь Ожа дальше, ведь священное дерево — лишь один из множества узоров на древнем поясе. Пальцы ее уже коснулись «рожек»— полукрестика, что означало рождение всего земного. На полпяди от него вышит «уж»— знак мудрости и волшебства. А за ним… Но хозяйки застолья уже уставили жердяные столы вареным, жареным и квашеным: что резать, а что отламывать. В овине, в углу, на перевернутом кверху дном долбленом челне была установлена деревянная бадья с медовухой. Но не для хмельного угара: после весенней страды надо губы омочить, но не более того. И вот с шумом, утихомиривая детей, в сарай ввалились все, кому пировать на нынешнем празднестве, кому отведывать и похваливать все, что сварено в горшках и котлах, положено на блюда, налито в чаши и туеса. Хвалить и вспоминать, как росло все, что теперь на столе, как за ним ухаживали, как крутили жернова на мельнице, как разжигали огонь в очагах, чтобы домовые и полевые духи, коим достанутся объедки и то, что брошено в запечек как жертвоприношение, порадели о нынешнем, двойном против прежнего урожае. И сказительнице Оже с ее слушателями пора было идти к столу. Родовые божества, как и чудотворцы полоцкой церкви, не благоволят к тем, кто пренебрегает их дарами. Древняя Ожа и все островитяне, взяв ложки, тянутся к котлу с ячменной кашей. Пробуют закуски, сбереженные для весеннего празднества плоды пасеки и леса, и в один голос, словно ударяя цепами, вторят старейшине селения или иному старцу:
— Верно! Так и есть! Так и станется!
Застолье продолжается до того момента, пока те, кто воткнул березку на засеянном поле, не повторят свою мольбу:
— Пошлите, божества, спокойного дождя, теплого солнца!
И тотчас после этих слов женщины и девушки устремляются на середину риги. Поводя плечами, блестя веночками и гривнами, изгибаясь, словно гречиха на поле под ветром.
Обещала боженьке
Не бывать унылою,—
взлетают высокие голоса. Им вторят и пронзительно тонкие, и глухие, низкие, словно гудение шмеля:
Не бывать унылою!
Належусь еще унылой
Под зеленой травушкой…—
продолжают высокие, и остальные откликиваются:
Потом три молодицы сбрасывают с плеч платки-сагши. Неразбериха шалей, веночков, косынок смещается, образуя вытянутый круг; те, кто без сагши, остаются внутри него и, одна другую подгоняя, начинают круговой танец. Играют бедрами, грудью, притоптывают по плотному току, прогибаются, выпрямляются, плавно возносят руки над головой. Они изображают понятные и непосвященному дела: полевые работы, прорастание зерна, рост стебля, набухание колоса, созревание. И перезвон кос и серпов после Екабова дня, когда наступает осенняя страда.
