взлетают высокие голоса. Им вторят и пронзительно тонкие, и глухие, низкие, словно гудение шмеля:
Не бывать унылою!
Належусь еще унылой
Под зеленой травушкой…—
продолжают высокие, и остальные откликиваются:
Потом три молодицы сбрасывают с плеч платки-сагши. Неразбериха шалей, веночков, косынок смещается, образуя вытянутый круг; те, кто без сагши, остаются внутри него и, одна другую подгоняя, начинают круговой танец. Играют бедрами, грудью, притоптывают по плотному току, прогибаются, выпрямляются, плавно возносят руки над головой. Они изображают понятные и непосвященному дела: полевые работы, прорастание зерна, рост стебля, набухание колоса, созревание. И перезвон кос и серпов после Екабова дня, когда наступает осенняя страда.
Юргису прежде не случалось бывать на крестьянских праздниках с их действами и видеть обращенный в танец рассказ о том, как зреет урожай, сколь тяжкими усилиями добывают свое пропитание и все остальное, что нужно для жизни, те, кто в своих удачах и бедах может положиться лишь на свои руки, спины и упорство — и, конечно же, на благосклонность духов земли и плодородия. Не объясняли Юргису и того, почему, когда одна живая картина сменялась другою, место молодых плясуний занимали другие — зрелые, округлые, самим обликом своим напоминавшие тяжелые снопы. И все же он, росший в крепостных стенах и обучавшийся в монастыре, понимал, что стал участником какой-то мистерии. Не менее священной, чем церковные, утопающие в клубах ладана действа, изображающие рождество Христово, казнь его и воскресение, какие видел он в Полоцке. К Христовым мистериям церковные отцы готовились долго и истово, стараясь поселить в сознании зрителей покорность и раскаяние в грехах, чтоб крепло в них убеждение: лишь следуя поучениям пастырей и тщательно выполняя церковные предписания, весь век свой согревая на груди крестик или образок, человек может заслужить божье милосердие и спасется от кары в этой и в загробной жизни.
Мистерии учат человека: покорно подчинись тому, что сильнее тебя. Неукоснительно слушайся всевышнего и в большом и в малом.
Владетель, князь, правитель тоже обретают могущество, когда люди им покорны. Пока не найдется кто-то другой, еще более могущественный.
Нынче — последние действа праздника засева. Сегодня мужчины и старцы, ведуны и ясновидцы селения — участники мистерии плодородия.
Ну, а завтра…
* * *
— Значит, в ночное все-таки? — В сумерках Юргис перехватил Степу по пути на выгон. Парень нес под мышкой свой мохнатый кафтан и свернутую льняную тканину. Ту самую, похоже, которую дали пришельцам хозяйки селения, чтобы на ней спать, — после того, как белая лошадь переступила скрещенные рогатины правой ногой и тем показала людям, что земные и небесные духи благосклонны к непрошеным гостям. — В ночное, а? К Убеле?
— Так ведь у нее братьев нет, кому же коней пасти? А я спутать их помогу и костер разожгу…
— Ты с нею целуешься?
— Так если ей охота…
— Песенка такая есть про девицу, которой до того была охота, что волк жеребенка унес. — Юргис оглянулся: не слышит ли кто?
Уже третью ночь Степа с дочерью здешней ткачихи уходил в ночное отдельно от прочих. Так ведут себя приглянувшиеся друг другу парень с девушкой — вместе стелют постель из листьев, а осенью, когда убран урожай, одаряют родителей и посаженых свадебными подарками. Убеле была видной девушкой, усердная, речистая, девичий венок свой носила честно. Не один удалец звал ее в ночное, был и такой, как слышал Юргис, кто пытался даже застегнуть большую шаль на ее груди чеканной сактой работы ерсикского мастера. Но до сих пор Убеле всем отказывала. Держалась вместе с другими девушками, вместе с ними подшучивала над парнями.
И вдруг отошла от сверстниц и позвала с собой пришельца издалека, даже еще не посвященного во взрослые, — лесного паренька Степу.
Степа — это, конечно, не первый встречный. Паренек из Аулы разбирался в шепоте листвы, в языке трав, родников и ручьев, понимал добрые и худые приметы. Знал звериные тропы, птичьи следы, змеиные места, а сны толковал не хуже иного провидца. Работал умело и в поле, и на подсеке, выжигая лес под пашню, добывал мед диких пчел, был ловок на охотничьей облаве.
Но все же оставался он чужим, не прошедшим посвящения во взрослые. Был он не той крови, что жители Темень-острова. А островитяне не любили отпускать своих девушек в чужие края, особенно — с людьми, неприкаянно бродящими по дорогам. А уж если выдавали за чужеродных, то лишь за таких, кого принимали в свою общину как сородича.
Может быть, приняли бы они и Степу. Старейшина селения Вардеке недавно сказал Юргису вот что:
— Честная девушка Убеле ездит в ночное с пареньком, что пришел вместе с тобой. Если примет Степа наше имя, то пусть готовит угол для своей семьи. А ты, поповский сын, кого из старейшин острова позовешь себе в кумовья, чье имя возьмешь?
— Останусь при своем, полученном при крещении. — Юргис не сразу понял, о чем это старейшина толкует.
— Тех, кто рожден чужой матерью, мы принимаем к себе только после того, как наш кум освятит его своим именем.
— Однако ни я, ни воин Миклас ее собираемся навеки остаться на вашем острове. Мы от сердца благодарны здешним отцам и хозяйкам за щедрое гостеприимство и в большом и в малом. Но мы тотчас же соберемся в дальний путь, едва старейшины скажут свое слово в пользу короля Висвалда и вольной судьбы Герциге.
— Если я верно услышал, если Мать Времени еще не заткнула мне уши, Юргис-книжник и воин Миклас собираются проститься с нами? Но еще попович ни слова не сказал об их младшем спутнике, согревающем в ночном ложе честной девицы Убеле.
— Отрок Степа приблудился к нам в лесу, в дороге. И не говорил ни мне, ни Микласу, надолго ли сошлись наши пути.
— Тогда позаботься, чтобы он сказал свое твердое слово.
Такая беседа состоялась между Юргисом и старейшиной селения.
Сейчас, когда берестяная труба скликала едущих в ночное, Юргис объяснил Степе, чего ждут селяне от костра, разведенного парнем вдвоем с Убеле.
— Ласточки вьют гнезда на свой лад, иволги и другие птицы — на свой. Здешние люди согласны взять тебя в праймы, посвятить во взрослые и дать тебе имя здешнего кума.
— Да не хочу я оставаться тут, в такой глуши. Хочу с тобой. Помочь тебе передать в верные руки священную книгу, разыскать владетеля Висвалда.
— И не жаль будет бросить Убеле?
— Она со мной пойдет.
— Ты откуда знаешь? Какие знамения земные или небесные сказали тебе это?
— Убеле, когда мы целовались, сулила…
— Обещала уйти с тобой неведомым путем?
— Ну, точно таких слов не было. Она вложила мне в руки свой девичий венок, и…
— Поступи как мужчина. Спроси ее прямо: пойдет ли она с тобой по топкой дороге? Захочет ли в ненастье и мороз укрываться в заячьей норе? Останется ли с тобою, когда на ее плечи ляжет проклятие матери и всего рода?
— Проклятие?
— Проклятие, которым швырнут в нее из каждого двора, словно камнем или палкой в собаку, если Убеле уйдет с тобой против воли родичей.
— Я скажу ей, чтобы поклялась.
И Степа ушел навстречу туману, что полосами поднимался над пастбищами в закатной, низменной части острова. Мерцали костры табунщиков, крохотные, как светлячки.
«Да будут с тобой все добрые духи! И сама любовь. — Юргис прислушался к шагам уходящего. — И сама любовь…»
Если бы спросить Юргиса, кто это такая — сама любовь? Богиня, святая угодница? — Он не сказал бы. Православная церковь превозносит любовь, любовь признают матери Земли, Дома, Вод, как и духи предков. Но нужно ли приносить ей жертвы, как Матери Небес или матери Христа Марии, он не знал.
Укладываясь спать под навесом большой риги, где гостям отведено было место для ночлега, Юргис в своей седельной сумке нащупал сверток с православным Евангелием. Испещренные славянскими буквами лоскуты телячьей кожи. Подарок епископа полоцкой православной церкви пастырю ерсикского края, подвергнутого тяжким испытаниям. Передаст ли Юргис драгоценное послание в руки святого отца? В руки отца Андрея? Священника разоренной Ерсики все еще называют главой церкви в Царьграде на Даугаве. Только неизвестно, на свободе ли он и где теперь та церковь? Жизнь людей и народов стала непостоянна, как порывы ветра. Даже и глава епископства Полоцкого мог вдруг исчезнуть, как и владетель Висвалд.
Из ночного Степа вернулся необычно рано. До первых петухов, когда сельские псы еще и не улеглись на ночь.
— Она… против воли рода не пойдет, — шмыгая носом, поведал парень Юргису. — Она… никуда не пойдет.
— А твое сердце не зовет тебя остаться тут, с нею?
— Сердце-то зовет, да рассудок не пускает. Убеле сводила меня к своим. Они меня… они мне… «Ты такой-сякой… бродяга… если хочешь, чтобы мы поставили и для тебя чурбак у нашего семейного очага, — забудь, кто ты такой, откуда идешь, что ищешь. И сиди меж родичами тихо, как мышь». Это сказали мне, изгнанному к зверям, с кем вы были как с равным! Взяли с собой, в святую вашу дорогу! Не люблю, когда мной помыкают. Я с тобой пойду, Юргис-попович.
