— Так какие же досужие сказки ты рассказываешь мальчику? — спросила Марта презрительно. — Староват ты, чтобы служить королю солдатом. Наверное, при конюшне торчал или был так, на подхвате...
Она запнулась, увидев, как начали перекатываться желваки у Томаса на скулах. Он лишь слегка наклонил голову, но промолчал. Ни жеста, ни шага. Просто стоял — спокойный, без шляпы, — и все, кто был в комнате, сразу притихли. На каждую застывшую фигуру, как позолота на дерево, легло томительное, с трудом сдерживаемое напряжение.
Тьернан Блад тихо стоял в небольшом переулке, отходящем от Пудинг-лейн, и наблюдал, как ночные мусорщики с грохотом везут по камням тележки с отбросами. Только что пробило полночь, но по непристойному гоготу и прерывистому звуку то останавливающихся, то вновь катящихся тележек Блад мог точно сказать, что мусорщики в скором времени напьются до бесчувствия. Ночь была темной, безлунной, и он скорее слышал, чем видел, как страж напротив него пошевелился. Блад ждал уже три часа, чтобы тот задремал, и поэтому мысленно выругался, приготовившись ждать еще четверть часа. Кто-то закричал, похоже женщина, то ли от ярости, то ли от боли, но длилось это недолго, и вскоре на улице опять стало более или менее спокойно. Ему вспомнилось заведение, где он ужинал в этот вечер, — превосходная таверна в Ковент-Гардене. И он ухмыльнулся при мысли, что теперь ему приходится торчать на главной городской дороге, по которой ночные мусорщики, отребье общества, везут зловонные лондонские фекалии на баржи, стоящие на Темзе. «Не река, а клоака», — подумал он, а проникающий всюду запах служил доказательством того, что испражнения высших сословий воняют точно так же, как и испражнения простых подмастерьев.
Сотрапезником Блада в тот вечер, кроме знатных дам, мелких аристократов и повес со шлюхами, был Уилмот, второй граф Рочестер, прочитавший всем свой новый стишок, специально сочиненный в честь ирландца:
Коль верность трону не сулит награды,
Монарха умыкнем и переплюнем Блада.
То, что муза посетила Рочестера ни раньше ни позже, а именно в ту минуту, когда он уже спустил штаны, собираясь взгромоздиться на свою сотрапезницу, светловолосую шлюху с невероятным именем Гонор, то бишь «честь», вызвал у собравшихся буйное веселье. Два года назад Блад совершил неудачную попытку украсть королевские драгоценности из лондонского Тауэра, но был схвачен, а затем прощен и отпущен Карлом Вторым. С тех пор в обществе этот мошенник был чрезвычайно популярен. Но то, что он шантажировал самого короля и, чтобы добиться прощения, грозил раскрыть некоторые государственные тайны, было известно, пожалуй, лишь Генри Беннету, графу Арлингтону. Уж кто-кто, а Тьернан Блад, сын ирландского кузнеца, совавший нос в любое сомнительное дельце, умел хранить секреты, особенно если это было на руку его собственной персоне. А секретов он выведал немало — как от горничных, так и от высокопоставленных английских чиновников.
Под плащом он нащупал дубинку и крюк, заткнутые за пояс, и осторожно выглянул на улицу. С той стороны, где находился стражник, послышался мерный храп, и Блад, перебежав Пудинг-лейн в самой середине, приблизился к дому напротив. Одна из стен этого старинного здания с массивной дубовой дверью навалилась на соседний дом, а портал потрескался и крошился, превращаясь в труху. Дом был построен, когда царствовала великая королева. Его темные стены, наполовину деревянные, из обмазанной штукатуркой дранки, несли на себе следы пожара, мятежа и небрежения, выпавших на его долю за сотою лет. Здесь, на Пудинг-лейн, начался Великий пожар Лондона 1666 года, но случилось так, что именно этого ряда домов огонь лишь коснулся. Вытащив из-за пояса крюк, Блад просунул этот узкий кусок металла в щель между крошащейся стеной и дверью и ловко поднял засов.
Входя в дом, он услышал, что еще одна тележка катится по мостовой, но это уже не имело значения: Блад был внутри, а охрана ничего не заметила. На мгновение он остановился, прислушиваясь, не донесутся ли из гостиной какие-нибудь звуки.
С того места на пороге, где он стоял, ему смутно виделась лестница примерно в дюжине шагов от двери. Он осторожно прошел вперед, пока не коснулся носком ботинка первой ступеньки. Ставя ноги как можно ближе к стене, чтобы доски не скрипели, он начал медленно подниматься, осторожно перенося свой вес с одной ноги на другую. Блад не спешил: он хотел, чтобы глаза привыкли к темноте, и, когда его голова поднялась над лестничной площадкой второго этажа, он заметил слабое мерцание от свечи сквозь щель под большой кованой дверью спальни. Кусок штукатурки с известковой побелкой раскрошился под его ладонью и каскадом посыпался по ступенькам. Блад замер, прислушиваясь, не идет ли кто к двери с той стороны, но ничего не услышал и поднялся на последние несколько ступеней.
Вынув из-за пояса дубинку, он скользящим шагом приблизился к двери и остановился. Наклонил голову и, приложив ухо к растрескавшейся древесине, прислушался. Ничего не было слышно — ни движения, ни звуков, свидетельствовавших о глубоком сне. Если бы он не знал наверняка, что в комнате кто-то есть, он подумал бы, что она совершенно пуста.
Подняв дубинку, он потянул за веревку, чтобы поднять засов, а потом всей тяжестью толкнул дверь, и та распахнулась. Бладу очень хотелось своим неожиданным грубым вторжением поразить человека, который, по его сведениям, находился в комнате, и потому полное изумление объекта этой выходки доставило ему величайшее наслаждение.
У человека, конечно, не было при себе пистолета. Он вообще никогда не ходил с пистолетом, поскольку полагался на оружие тех, кому следовало его охранять. Человек этот читал книгу при свече и уронил ее на пол, схватившись за подлокотники кресла, а потом неуклюже поднялся на ноги с открытым от страха ртом. Битумный уголь в камине почти совсем догорел, и света было явно недостаточно, чтобы разглядеть лицо непрошеного гостя.
Блад мог бы расхохотаться от удовольствия, но вместо этого сказал:
— Я пришел за своим бандитским вознаграждением.
В глазах хозяина дома промелькнула искорка узнавания, и он опустился в кресло. Выражение его лица из испуганного стало сердитым. И так же быстро после нескольких нервных морганий и подергиваний его черты, благодаря определенным усилиям, обрели спокойствие. Он нагнулся, поднял книгу и аккуратно положил ее на стол рядом с креслом.
— Эти твои игры, Блад, — сказал он сквозь зубы, — чрезвычайно утомительны.
Блад опустил руку, в которой все еще сжимал дубинку, и, криво усмехнувшись, спросил:
— Я испугал вас, сэр Джозеф? Примите мои извинения. Я это сделал, чтобы обратить ваше внимание на то, что могу преодолеть любое препятствие, которое вы мне вздумаете чинить, и найду любое ваше убежище, если мне заплатят не так, как было условлено, или вообще решат не заплатить. Но более всего, сэр Джозеф, мною руководило желание развлечься.
Сэр Джозеф нетерпеливо хмыкнул:
— Ты, конечно, понимаешь, что если ты убил стражника, то я вычту из твоего гонорара.
Придвинув небольшой деревянный табурет поближе к углям, Блад заговорил хриплым голосом, подражая напевному говору лондонских низов:
— Сэр Джозеф, да вам ли не знать, что я вашенских людей и пальцем не трону. Спит себе ваш охранничек сном истинного праведника.
Блад сел верхом на табурет и, положив дубинку на колени, с подчеркнутой живостью потер руки над огоньком. Немалое удовольствие он получил оттого, что повернулся к сэру Джозефу Уильямсону спиной, и, хотя чувствовал шеей его тяжелый взгляд, продолжать разговор не торопился.
Наконец, прервав молчание, он сказал без всяких следов прежней уличной манеры:
— Ваше письмо меня заинтересовало. Вы намекнули, что у вас есть ко мне предложение — предложение, за которое мне хорошо заплатят. И что речь идет о предприятии — как это вы изволили выразиться? — которое потребует применения всех моих многочисленных талантов.
Он широко улыбнулся своему пожилому собеседнику, а потом вновь перевел взгляд на огонь.
— Нет, — ответил сэр Джозеф, — я написал, что оно потребует применения талантов тех, кого ты наймешь. Я плачу тебе не за собственноручную твою работу, а за подбор тех, кто эту работу сделает. И поскольку мы с тобой хорошо понимаем друг друга, я плачу не за игру в мячик.
Блад встал, потянулся и подвинул свой табурет поближе к креслу сэра Джозефа. Положив дубинку на стол, прямо на книгу, он наклонился к сэру Джозефу, словно собираясь поделиться самым сокровенным:
— Я и есть мячик, сэр Джозеф. Тщеславный мячик чудовищных размеров. Но ведь это вы меня таким сделали. В конце концов, я ваше творение.
