Этот упрек отчасти касался и Гамача, который не разделял их языческих убеждений и не участвовал в мистериях, проводимых в горах, вдали от мусульман, или в тех немногих храмах, которые еще сохранились в более терпимых к инаковерию аварских селах. Но философ не обратил на это внимания. Его сейчас волновало другое.
Поговорив еще немного, Гамач с удовлетворением отметил для себя, что нет в них той слепой злобы, что способна погубить все семейство. Не горят они безумной яростью, чтобы выйти и сейчас же открыто бросить вызов убийцам отца. Это их быстро погубило бы, а сестер и детей обратило бы в рабство. Лишь затаенная жажда мести тлела в их языческих сердцах, которые болят и радуются независимо от убеждений. И благо, если они хоть сейчас поняли, что времена мирного сосуществования язычества и дарованного миру знойной Аравией единобожия закончились.
«О, да, закончились, – размышлял про себя философ, – и не скоро теперь вернутся, хотя история имеет обыкновение повторяться. Раньше, при Дугри-Нуцале, спорные вопросы, в том числе по тяжким преступлениям, таким, как убийство пьяного узденя, решались судом, освященным именем Престола, невзирая на вероисповедание горцев. Теперь же в Хунзахе так или иначе главенствуют алимы, беки и разбогатевшие в походах уздени, если только сам Нуцал не вмешивается в тяжбу. Род же Чарамов, хоть и восходил к нуцалам (правда, неизвестно, в каком уже колене, в десятом или еще более раннем, и представлял собой узденьское сословие, равное достоинством князьям и бекам), был лишен высочайшей поддержки из-за веры. Не к лицу амиру правоверных защищать язычников, будь они даже его дальними родственниками. Правда, Мухаммад-Нуцал, памятуя былые воинские заслуги Чармиль Зара, не единожды призывал несчастного к исламу. Но сотник, ходивший в походы под знаменами еще отца его, Дугри-Нуцала, каждый раз отшучивался говоря: «Какой из меня мусульманин? Я и двух слов на чужом языке не в силах запомнить, не то что длиннющие молитвы». И все равно, во имя общих своих предков и национального единства Нуцал не прекращал питать надежду, что славный воин Чармиль Зар, наконец-то, одумается и хотя бы для вида примет Ислам. Однажды Зар, приглашенный в замок к Нуцалу для увещевания об Исламе, наотрез отказался бросить древние верования аварцев. Он прямо заявил Нуцалу:
– Если хочешь, прикажи казнить меня, я не боюсь уродливо широкого меча палача! Я млею и трепещу перед аварскими богами, сыновьями Бечеда, и особо почитаю богинь Берай, Лагай, Рокай.
Это случилось в присутствии знатных хунзахцев и даргинских беков из Кайтага. Неслыханная дерзость была брошена в лицо непобедимого Правителя Аварии. Мухаммад— Нуцал, бывало, иных узденей и беков казнил за гораздо меньшую провинность, такую, как сокрытие нескольких голов овец от податей или игнорирование его нукеров. А тут подданный, хоть и иносказательно, хуля палача с его мечом, но ясно дал понять Правителю, что не боится и его самого, да еще и превознес языческих истуканов до священства.
– Ну, что ж, вольному воля, – решил тогда Нуцал, после минутного размышления. – Коран запрещает принуждать в вере. Только вот что я тебе прикажу, нечестивый сын моего благородного народа, прекрати паясничать! Не затевай религиозные споры. Мне будет жаль тебя, если вдруг какой-нибудь ревнитель Веры пронзит твое языческое нутро мечом Ислама. Ха-ха-ха!.. – довольный своим красноречием рассмеялся вдруг Нуцал. – А теперь можешь идти хоть к сыновьям Бечеда, хоть к дочерям его распутным. Только зря изваяны они из камня и дерева, а то бы я и сам некоторых взял бы в свой гарем наложницами. Ха-ха-ха!..».
Гамач опять встряхнул головой, избавляясь от невольных мыслей.
Жена покойного оплакивала мужа, заливаясь слезами и слагая скорбную песню плача.
Сколько псиных рож,
О, мой солнцеликий,
Ты этим стальным
Разбил кулаком!
Она погладила холодную руку покойника, припадая к ней губами, затем, вскидывая к потолку руки, продолжала:
Сколько вражьих голов
Ты в дальних походах
Во имя нуцалов
Рубал, как герой!
Но теперь, вот, о, боги,
Смотрите, смотрите!
Героя убили
Так подло и низко!
Так подло и низко,
Что нет утешенья!
В светлый праздник,
В священном дурмане
Ты спал на лугу,
Небу вверив свой лик.
Ты спал на лугу,
Как правдивый герой,
Как честный воитель,
Без грязи и лжи.
Но честные нынче
Хунзаху противны,
А подлые убийцы
В почет поднялись.
Но ты же герой,
Солнцеликий ты мой!
И сраженный, я знаю,
Ты настигнешь врагов,
В том мире священном
Расквитаешься сполна!
Там просторы легки
Там и боги правдивы,
И вызовешь убийц
На поединки с собой,
И всех одолеешь,
Ты всех превзойдешь.
За все отомстишь,
За все отомстишь.
На сраженных убийц
Ты цепи накинешь
И навеки в рабов их
Позорных обратишь…
– Где думаете хоронить? – спросил Гамач.
– За Белыми скалами, на нашем пастбище, – ответил старший из братьев. – Мусульмане не допустят нас на городское кладбище. Да и нам ни к чему соседство с ними. Здесь, в миру, они нам смертельно надоели, зачем еще соседствовать с ними в том мире, где борьба за идею будет продолжена…
Гамач внутренне вздрогнул.
– Я верю в это, и сыновья Бечеда нам помощники!
Он промолчал, видя, что знаменитый мудрец, вхожий к Правителю, не желает говорить об этом. Одна из сестер принесла на большом бронзовом подносе серебряный кувшин с вином и небольшие золотые кубки с родовой печатью Чарамов и клеймом кубачинского мастера. Разлили всем, детям тоже.
– Сегодня мы выпьем вино, а завтра, если будет к нам благосклонно небо, мы выпьем кровь наших врагов, – провозгласил Шобав и шагнул к столу, на котором лежал покойный.
Он прочел древнюю молитву на столь чистейшем аварском языке, на котором уже триста лет не говорили хунзахцы, да и сам он вряд ли знал эту староаварскую речь, еще не засоренную арабскими, персидскими и турецкими словами. Молитва состояла сплошь из магических заклинаний, требующих у богов немедленной кары убийцам. Затем его голос смягчился, он уже более спокойно обратился к сыновьям главного аварского бога Бечеда.
– Прими, бог Насс, эту священную каплю над гробом отца моего смертного, как все люди, которых ты связываешь незримой паутиной своего бессмертного сердца. Прими и разорви нити, связывающие родственников Абдурахмана твоей живительной силой, не дай им больше потомства… – Он пролил на холодное тело отца из золотого кубка каплю вина и выпил. Его примеру последовали остальные, даже четырехлетний Церав, на поясе которого уже висел маленький кинжал, им, он уже знал, нельзя баловаться, порежешь пальчик – больно будет.
После некоторых церемоний Гамач извинился перед двоюродными братьями и сестрами и женой покойного, за то что он не может остаться с ними в столь горький для них час испытания. Он ссылался на то, что его ждет Нуцал по неотложным делам.
– Да, да, конечно, Гамач, мы понимаем, иди: с нуцалами не шутят…
Но по их взглядам было видно, что они ему не поверили, его уход посчитали трусостью. Как бы то ни было, Гамач не мог с ними оставаться долго. Он спешил во дворец к Правителю, уже просчитав в своем философском уме десятки возможных последствий для язычников, да и для него самого тоже, если совершит ошибку. Нечто подобное уже давно могло произойти и с ним, но он всегда был осторожен в речах. И потом, у философа вблизи Престола были иные проблемы и более могущественные враги, чем те, кто участвовал в убийстве язычника. И Гамач знал, что эти самые его враги ждут тишь удобного случая, чтобы обвинить его в куфре23 и отдалить от двора, а там и расправиться с ним. Ведь за спиной ученого не было ни могущественного клана, ни даже родственника. Лишь друг, воитель Шахбанилав, мог о нем побеспокоиться, что единственно и утешало сейчас Гамача, который по сути дела не был безбожником и совсем неплохо относился к исламу. Только вот Аллаха он понимал как философ, во всей бесконечной загадке бытия, тянущейся от физики до метафизики, от мира видимого до мира невообразимого. А это выше мозгов алимов и имамов, которым, как ни странно, не дано перешагнуть в мир абстракций и вероятных категорий. Имамы мечетей и алимы медресе, привыкшие к голой зубрежке текстов Корана и хадисов, как замечал Гамач, не очень-то любят утруждать мозги последовательным мышлением. Что же до родственников Нуцала, которые недолюбливали философа, то их интересовали не столько торжество религии в Аварии, сколько закрома своих амбаров и самые различные подати, порой даже незаконные. И вот тут-то и попадал философ в немилость ко многим придворным. Рассказывая истории могущественных и не очень монархов Востока и Запада, Гамач постепенно подводил Нуцала к мысли, что казна Престола всецело должна служить Престолу, а не многочисленной родне Правителя.
