Наклонившись к уху господина Болдырева, он прошептал:
— Переоденьтесь в мужицкую одежду и ждите. Я за вами пришлю телегу… Мой сын, ваш крестник, отвезет всех вас в город… Там вам безопаснее будет…
Старый полковник побледнел и надолго задумался. Наконец ответил:
— Спасибо вам, староста! Пришлите Ивана с телегой…
Староста вышел, а господин Болдырев направился в салон, где собралась вся семья. Спокойным, ни разу не дрогнувшим голосом, он сказал, что решил отдать мужикам поместье и остаться, чтобы темные крестьяне не развалили хозяйства.
— Стану их советником и помощником! — воскликнул он. — Я не имею права покинуть свое хозяйство. Если оно должно перейти в руки народа, пускай народ использует его с максимальной пользой, а без меня он этого сделать не сможет. Я остаюсь! Что касается вас, то мужики хотят, чтобы вы уехали… Брат Валерьян заберет свою семью и мою жену. Будете жить у моего друга Костомарова. Он сидит на маленьком загоне пашни, работает как обычный крестьянин, поэтому у него землю не заберут. Это самое безопасное по сегодняшним временам место!
Жена Сергея Болдырева, седая старушка, запротестовала.
— Я останусь с тобой! — воскликнула она. Я тебя не оставлю. Я на войну за тобой поехала, как санитарка, могу ли теперь оставить тебя одного… Детей у нас не было, жили мы для себя, вместе и умереть можем… Остаюсь и не пытайся меня отговорить. Конец! Решено!
Растроганный Болдырев не возражал. Он подошел к жене и просто сказал:
— Спасибо тебе, Юлия!
Потом он посовещался с братом, попросил его сохранить кое-какие документы и несколько драгоценностей, которые со временем можно бы было продать; он советовал ему предупредить старого чудака Костомарова. Что может быть вскоре приедет к старому другу на дольше.
— Боюсь, — говорил он, — что мужики впадут в бешенство, как ваши рабочие! Когда надежда исчезнет — приеду к Костомарову и буду ему помогать.
После заката солнца инженер с семьей уехали.
Поместье в Розино опустело. В старом доме, который помнил пышные времена Елизаветы, осталась пара глубоких стариков. Они сидели в полутемной комнате и говорили тихими голосами.
— Скажи, есть ли в околице хоть один человек, которого мы обидели? — спрашивала старушка. — За что же столько к нам ненависти?!
Она тяжело вздохнула и горько расплакалась. Муж долго ничего не говорил. Он несколько раз прошелся по комнате и, решившись, наконец, начал шептать:
— Вопрос этот не простой, ой, очень не простой! Мы не за свои грехи отвечаем. За грехи правительства, дворянства, чиновников, интеллигенции, за преступления царя понесем наказание. Мужик считался скотом, который слушается только кнута. Темен он, а его из темноты никто не хотел вывести. Все большую пропасть выкопали между крестьянством и правительством с интеллигенцией. Вот мы и дождались дней мести! Дикий и невежественный мужик сам вырвался из темницы. Мы для него не только добрые соседи — Сергей и Юлия, которых они знают уже 50 лет. Мы «господа», образованные, близкие прежним властям люди, а значит — враги…
Они разговаривали долго, грустно склонив, друг к другу озабоченные, седые головы.
Вдруг со звоном разбилось оконное стекло, в комнату упал большой камень, а через разбитое окно ворвалось облако морозного воздуха. Со двора доносился глухой говор.
Болдырев выглянул в окно. Плотная толпа крестьян подгоняемая Гусевым, за которым тянулась вереница деревенских баб с мешками в руках, приближалась к ступенькам крыльца.
— Открывай! Открывай! — раздались голоса.
Служба в ужасе разбежалась. Болдырев перекрестился и пошел к дверям. Вбежал Гусев, а за ним, крича и толкаясь, ворвались бабы. Они сразу же принялись бросать в мешки, стоящие на столах предметы, срывать занавески, выламывать дверцы шкафов и комодов.
— Забирайте все, теперь это ваше! С буржуями покончено, теперь каждая вещь принадлежит народу! — верещал Гусев, махая палкой.
— Люди, опомнитесь! — кричал Болдырев, но обозленная толпа, оттолкнула его и побежала дальше.
Со двора и от хозяйственных построек доносились громкие крики и вой мужиков.
Подстрекаемые Гусевым бабы бушевали. Они ломали мебель, разбивали зеркала, уничтожали фортепиано, отрывая струны, выворачивая клавиши, сдирая мебельную обивку, драпировку, ковры.
Наконец они выбежали, таща за собой мешки с добычей.
— Спалить этот старый сарай! — крикнул внезапно, метавшийся среди толпы, Гусев.
Кто-то засунул горящую жердь под навес деревянной крыши, другой полил керосином и поджег стену. Языки пламени начали лизать почерневшие, сухие доски старой постройки, из щелей между балками и стыков перекрытий повалил дым. Через несколько минут пылало уже все здание.
— Загородите двери! — визгнул какой-то женский голос. — Пусть враги народа спекутся в своей норе! Крысы ненасытные!
Спокойные и даже покорные мужики, набожные, влюбленные в тайные религиозные книжки, вслушивающиеся не столько в значение, сколько в сам звук, величественных, торжественных слов старославянского церковного языка; бабы и деревенские девки, почти ежедневно приходившие к доброй, ласковой старушке, чтобы пожаловаться, поплакаться ей на свою судьбу невольниц, терзаемых, оскорбляемых пьяными мужьями и отцами, посоветоваться о болезнях детей, получить помощь, написать письмо, или жалобу властям; старики, которые приходили в поместье перед каждым праздником, чтобы «поболтать» с господином о домашних делах, послушать объяснений непонятных, сложных распоряжений губернатора, полиции, налогового управления, выпросить корову или коня для обедневшего соседа, — все этой ночью были охвачены бешенством. Толпа кричала, выла, свистела, дико, бездумно смеялась. Глядя на пурпурные, с шумом метавшие искры и красные угли языки пламени, на столбы черного и белого дыма, на плясавшее в темном небе зарево, слушая треск досок и перекрытий, жалобный звон лопавшихся оконных стекол, чувствуя на себе горячее дыхание, быстро пожирающего старую резиденцию Болдыревых огня, — толпа беспокойно перемещалась с места на место, ругалась и богохульствовала. Какая-то старуха с безумными глазами, в которых прыгали кровавые отблески пожара, беспричинно закатав юбку выше коленей, с пронзительным визгом выкрикивала:
— Палите, палите, Божие люди! Когда спалим дом, господа уже никогда не вернутся!
Другая, изрыгая отвратительные слова, вторила ей:
— Матерь Пречистая, Господи Иисусе, позволили мне дожить до радостного дня!
Когда ее голос умолк в разъедающем дыме, она начала плеваться и выбрасывать из себя гнилые, развратные ругательства и бешеные, похожие на богохульство, проклятия.
Какой-то мужик, прыгавший бездумно перед крыльцом, крикнул вдруг:
— Люди православные, господин с госпожой в окне!
Огонь уже подбирался к жилой части дома. Болдырев, подхватив жену, потерявшую от ужаса сознание, тащил ее к дверям. Двери были загорожены, наваленными мужиками бревнами. Когда старый полковник не смог их выдавить, он разбил стулом окно в сенях и хотел спастись через него.
Мужики наблюдали за метавшейся в окне седой головой Болдырева, который поддерживал, постоянно съезжавшую на пол жену. К окну подскочил какой-то подросток и бросил в старика камнем. Толпа тут же взвыла, зацокала, а на седую голову и укрытую длинной серебристой бородой грудь обрушился град камней. Болдырев вдруг исчез. Видимо упал от удара камня. В тот же момент с треском, скрежетом и грохотом завалился потолок, выбросив высоко, под самое небо снопы искр, горящих щепок и углей.
— Урррр-а-а! — вознеслись над толпой радостные, триумфальные крики и звучали долго, заглушаемые грохотом падавших балок и стен.
— Выводите лошадей! — прорвался сквозь визг и шум пронзительный крик.
Все понеслись к хозяйственным постройкам, но не успели добежать, потому что крытая соломой конюшня, кладовая и деревянный барак с локомобилем, машинами и сельскохозяйственными инструментами, засыпаемыми горящими щепками, сразу охватил огонь. Раздалось тоненькое, жалобное повизгивание и тревожное ржание лошадей, шипение огня и треск горящего дерева… «Мужицкая иллюминация», одна из несметных, которыми была озарена Россия, погасла уже на рассвете… Мужики и бабы, размахивая руками и крича возмущенными голосами, расходились по своим хатам, гоня перед собой забранный из коровника Болдыревых скот.
— Эх, Аким Семенович, веселая была ночка! — кричал одноглазый крестьянин, похлопав по плечу старосту.
— Чистая работа! — отвечал тот, поблескивая угрюмыми глазами. — Пламя сожрало все дотла. Ничего не осталось! Жаль машин! Новые, хорошие были…
— Малая беда — короткий плач! — пискнула шедшая рядом женщина, сгибаясь под тяжестью набитого украденными в поместье вещами, мешка. — Теперь наше право! Все должно принадлежать народу… Так учил товарищ Гусев!
