– Какой вы счастливый. А меня папà не пустит. Сам он театры терпеть не может…
– Пустит! – торжественно пообещал Максим. – Отпустил же гулять…
Ровно через два часа заехав за Голицыной и благополучно передав Мари на руки отцу, Максим на извозчике ринулся домой. Ни Оболенского, ни Нарышкина, ни Софи дома не оказалось. Отсутствовала и их тетушка. «Где же они могут быть?.. Ну конечно! – хлопнул себя по лбу. – У графини Страйковской», – выбежал ловить извозчика.
Предположения его полностью оправдались. Грустный Оболенский и довольная кузина с Нарышкиным находились в гостях у Страйковских.
– Кто к нам пожаловал! – возликовал Григорий, увидев входившего в гостиную Рубанова.
Барышни лишь кивнули головами и тут же принялись рассматривать привезенные из Парижа рисунки модных причесок. Нарышкин молча поднялся с кресла и пожал ему руку. В углу комнаты у окна, в которое когда-то рассчитывал влезть Оболенский, дремала тетушка.
– Выпивки предложили мало и то кислятину, – кивнул на все же пустой графин, – но зато велели записать что-либо в альбом, – пожаловался князь и протянул Максиму довольно толстую тетрадь с переплетом из свиной кожи и надписью на обложке: «Сии птички укажут тебе мой хладный прах».
Под надписью Максим увидел рисунок – два голубка на могильной плите.
– Рубанов! Ты же гений! – горячо и убежденно взмолился Оболенский. – Напиши что-нибудь такое… такое, чтоб она отвязалась от меня!
Сев в кресло и перелистав альбом со стишками и рисунками, Максим раскрыл его на последней исписанной странице и задумался, читая чью-то запись: «Пчела живет цветами, Амур живет слезами!».
– Сразу не могу! – разочаровал Оболенского. – Прежде на черновике надо, – взял остро отточенное гусиное перо и придвинул лист синеватой с дворянской короной бумаги.
Князь смотрел на него, как распоследний греческий ученик на Гомера… Через некоторое время, что-то выводя на листке и зачеркивая, брызгая при этом чернилами, Рубанов наконец закончил литературное произведение и подозвал друзей.
Дамы по-прежнему обсуждали прически.
– Слушайте! – и негромко прочел свои перлы: «Юный поручик гулял не спеша, навстречу прекрасная барышня шла. Тут подтолкнул его дьявол-злодей… Рука очутилась меж пышных грудей!»
– Руба-а-а-нов! – ахнул князь. – Да ты поэт!..
Нарышкин, закрыв руками лицо, аж стонал от смеха.
– Господин поручик! Я для тебя все сделаю, только подари сии вирши мне.
– Дарю! – не стал кобениться Максим. – Перепиши их в альбом своей рукой… А насчет «все сделаю» у меня как раз к тебе и Сержу есть маленькая просьба.
Но Оболенский, не слушая его, переписывал стихотворный опус в тетрадь Страйковской.
«Подожду немного, – подумал Максим, – завтра нам на службу, а вот послезавтра можно ехать в оперу… Обязан уговорить сего театрала! – поглядел на высунувшего язык от усердия князя. – Коли он согласится, то и другие не откажут…»
Вскоре очумевшие от французских причесок и споров дамы обратили взоры на скучающих офицеров. В предчувствии триумфа и изгнания за «свой» литературный шедевр, от избытка чувств даже подрагивая голосом, Оболенский с выражением прочел великолепное, на его взгляд, произведение русской словесности и, гордо выпятив грудь, стоял в ожидании произведенного эффекта. «Сейчас завизжат и откажут от дома!..» – счастливо улыбался он.
Кузина, как до этого Нарышкин, закрыла покрасневшее от смеха лицо ладонями. Ей ли осуждать брата?
Страйковская-младшая, выслушав плод поэтических усилий, с таким обожанием глянула на князя, что у того сразу испортилось настроение. Ее маман ревниво воззрилась на дочь – какого оригинального и остроумного кавалера отбила у матери, но мужчинам свойственны причуды и капризы. На секунду с удовольствием представила себя на месте литературной барышни.
– Князь! Да у вас поэтический талант, – опередила с комплиментом собственную дочь.
Страйковская-младшая тут же согласилась с матерью:
– Восходящее солнце отечественной поэзии! – подтвердила она.
Оболенский уже и не знал – радоваться ему или печалиться… Удивительно приятные вещи говорили графини.
– Дамы и господа! – решил взять бразды правления в свои руки Рубанов. – В глазах великого русского поэта я прочел желание послушать итальянскую оперу…
Удивившись, Оболенский уставился в зеркало. Кроме желания выпить, ничего в своих глазах не прочел. Но столь щекочущее самолюбие звание «великого поэта» обязывало… К тому же он – должник Рубанова.
– Моей поэтической натуре просто необходима итальянская опера! – подтвердил он, рассуждая, что еще необходимей итальянское вино, но сошла бы и русская водка.
Через день вечером к дому Ромашовых подъехали две кареты. Схватив за шкирку мордатого лакея в бакенбардах, чтоб не захлопнул дверь, Максим начал вразумлять его:
– Скажешь барину, мол, прибыли их сиятельства. Оболенские, а так же граф Нарышкин и графини Страйковские. Уразумел? И мигом! Одна нога здесь, а где другая? – обратился к лакею, заставляя работать его немногочисленные извилины.
– Тама! – сглотнув слюну, неопределенно махнул тот рукой.
– Молодец! Соображаешь!
На шум вышел сам генерал.
С неудовольствием разглядывая толпу молодежи в дверях, он неодобрительно покряхтывал и хмурился, но морщины на генеральском челе тут же разгладились, когда услышал, кто его посетил.
Страйковская-старшая любовалась дородной фигурой мужчины: «Какой душка! Как же я его пропустила?..»
– А мы, по-моему, не знакомы с генералом? – глянула она на Рубанова.
Тот с полуслова все понял и с удовольствием представил графиню.
«Графиня!!! – кашлянул генерал. – Не следует пренебрегать таким знакомством! К тому же недурственна… и даже весьма… – окинул даму долгим оценивающим взором. – С моим соседом по имению не соскучишься, как и ранее с его родителями…»
– Владимир Платонович! – обратился к нему Рубанов. – Все общество, – обвел рукой собравшихся, – с замиранием сердца ждет вашего решения…
– Гм-м! – важно сопел генерал. – Позвольте узнать, какого именно?
– У меня разболелась голова! – кокетливо улыбнулась Страйковская-старшая, перебивая Рубанова. – Так кружится, что не могу ехать в карете и надо срочно где-то присесть!.. Но пропадает билет в итальянскую оперу…
– Я не любитель опер! – с некоторым сожалением констатировал Ромашов.
– Честно говоря, я тоже! – поддержала его графиня. Может, я останусь… – робко поглядела на Ромашова, – у вас… – потупила глаза, – а ваша дочь по моему билету посетит театр?!
В поддержку своих слов она расстегнула шубу, будто ей душно, и дала возможность полюбоваться ядреной грудью под роскошным платьем с глубоким декольте.
На штурм несдающегося бастиона ринулся светоч и надёжа русской словесности.
– Господин генерал, можете за дочь и приличия не беспокоиться… С нами в театр едет моя тетушка. Она следит, чтобы Нарышкин не обидел кузину, а графиня Страйковская – меня! Заодно присмотрит и за вашей дочерью…
«Ну, коли все приличия соблюдены, – прикинул Ромашов, – и в придачу со мной останется графиня Страйковская… Гра-фи-ня!!! – еще раз мысленно произнес он, смакуя титул. – Да к тому же дочь станет вращаться в высшем обществе, где есть возможность найти жениха получше…»
– Согласен! – решился он, и все с облегчением вздохнули. – Не знаю только, изъявит ли желание поехать с вами Мари? – даже чуть забеспокоился он.
Но беспокоился напрасно…
Мари не то что изъявила желание, а в порыве восторга чуть не задушила сидевшего на коленях шпица, а затем – проявившего заботу отца.
В театре был аншлаг!
«И почему это русские так любят театр?» – любовалась тетушка Оболенская яркими люстрами, зеркалами, нарядными дамами и стройными, как вязальные спицы, в своих белых парадных мундирах конногвардейцами. Ее молодежь расположилась не в ложе, а во втором ряду партера. Сама она случайно заметила старинную подругу, тоже пасущую внучку и, расцеловавшись, они очень мило провели вечер, оставив в покое поднадзорных. В ложе подруги находились вдвоем, поэтому болтать можно было сколько душе угодно. Сцены из истории Древнего Рима абсолютно не волновали их.
– Смотрите-ка! Мадам Барклай с супругом… – указывала лорнетом в партер старая знакомая.
– Где, где… Господи? – вглядывалась в зрителей тетушка Оболенская с таким азартом, словно от этого зависело счастье ее Софьюшки. – А-а-а! Вижу… – радовалась она.
– Так вот, милочка, в обществе говорят… – наклонилась подруга к самому уху приятельницы, – и, полагаю, не зря! – ехидненько поджала сморщенные губки, – что мадам Барклай выбирает в прислугу самых безобразных девиц, дабы на их фоне выглядеть привлекательной. – В приступе язвительного восхищения старушки хлопали в ладоши.
В соседних ложах тут же начинали аплодировать, думая, что пропустили изюминку…
