В соседних ложах тут же начинали аплодировать, думая, что пропустили изюминку…
– Не больше не меньше! – продолжала знакомая. – А ее супруг назначает адъютантами самых тупых офицеров…
– Дабы выглядеть умным, – докончила Оболенская, и подруги задохнулись от смеха.
Давно так прекрасно, и главное – с пользой, не проводила вечер старая княгиня. Жалела лишь, что быстро закончилась опера и они успели обсудить не более дюжины известных фамилий.
Для Рубанова и Мари опера закончилась еще быстрее. Мари наслаждалась музыкой, сочными итальянскими голосами и всей окружающей ее обстановкой. Максим наслаждался присутствием Мари. Он любовался ее замершим от волнения лицом с приоткрытым по-детски ртом, ее точеной шеей и белыми плечами. Временами вороватый взгляд его ловил вздымавшуюся от переживаний небольшую грудь, и однажды, в момент кульминации действия, она даже вложила свою ладонь в его руку…
Господи! Как это было волнующе и приятно…
А самая счастливая минута пришлась на смерть главного героя! Слезы градом полились из чудных глаз Мари, и Максим нежно промокнул их платком, а для окончательного успокоения коснулся губами ее руки, жалея про себя, что злодеи пристукнули лишь одного древнеримского придурка.
Дольше всего опера тянулась для Григория Оболенского. «Черт бы побрал всех этих римлян вместе с их голосистыми потомками! – маялся он, стараясь вырвать свою ладонь из цепких пальцев Страйковской. – И когда же это мучение кончится?.. Да для меня быстрее два месяца в Стрельне пролетели, чем два акта в опере…»
Всю обратную дорогу в полутемной карете Максим занимался тем, что втягивал в себя выдыхаемый Мари воздух, моментально превращавшийся в пар. Когда подъехали к ее дому, он очень преуспел в этом деле. На прощание она опять произнесла ставшую тривиальной фразу:
– Ну почему вы такой легкомысленный?..
Однако напоследок все же улыбнулась ему.
«Плохо это или хорошо? Вот в чем вопрос!» – несколько переиначил он дилемму господина Шекспира, ломая над ней голову всю ночь и весь следующий день.
Приближались Рождественские праздники…
Засыпанный снегом Петербург, преображаясь, становился похож на большую детскую игрушку. Каждый уважающий себя купец норовил поставить в лавке или трактире елочку. Кто жмотился раскошеливаться на елку, нанимал богомаза, чтоб намалевал на стекле Деда Мороза, зайца, Петрушку или тому подобную дребедень. Весьма популярны были выложенные из сахара или хлеба сценки библейского Рождества.
Улицы Петербурга заполонили кареты, сани, возки, розвальни, в которых пели, пили, орали, целовались, ругались купцы, офицеры, студенты, приказчики, чиновники, вельможи.
В неуклюжей карете и двух вертких открытых санях носились по Петербургу конногвардейцы с дамами. Старушка Оболенская заболела и оставила молодежь без присмотра. Поэтому-то Нарышкин и Софи выбрали карету, чтобы прохожие не видели, чем они там занимаются, а Оболенский со Страйковской и Рубанов с Мари мчались на тройках в открытых санях. Ромашов без слов отпускал дочь кататься по городу, оставив графиню Страйковскую заложницей. «Княгиня Голицына, конечно, звучит много торжественнее, зато графиня Страйковская не замужем и много доступнее», – рассуждал он.
Замерзнув кататься, молодые господа «шли в люди», со смехом рассматривая цыган с медведями и кукольников с Петрушками. Слушали прибаутки разносчиков и пробовали пряники, конфеты и сбитень.
– Максимиан![17] – обращался к Рубанову Нарышкин – после оперы он увлекся древнеримскими императорами. – А не посетить ли нам ресторацию?
После ресторации ехали к Оболенским обедать, греться, играть в карты и танцевать.
На большом Рождественском балу в Зимнем Нарышкин сделал сообщение:
– Господа Римский сенат! Мы с Софи обручились, так что можете поздравить нас.
Мари запрыгала, захлопала в ладоши и расцеловала Софью. Она была необычайно хороша в этот момент, и Максим залюбовался ясным девечьим лицом и зелеными «елочными» глазами.
– О-о-о! Это дело стоит того, чтоб его крепко обмыть, – глубокомысленно произнес Оболенский и тоже чмокнул кузину в щеку.
Страйковская-младшая коснулась позеленевшим от зависти лицом розовой щеки Софи.
– Господа! Мы тоже хотим, – услышали они и, обернувшись, Рубанов увидел трех кавалергардов.
Волынский, видимо, только что танцевал. Он стоял чуть запыхавшись и улыбался, показывая белые, словно первый снег, зубы. Его не по уставу длинные черные волосы растрепались и в беспорядке рассыпались по плечам, а глаза оценивали Мари. Рубанову не понравился этот взгляд, он повернулся к Мари и замер, вначале в недоумении, а затем в досаде. На него она так никогда не смотрела. В ее глазах читались восхищение, вызов, нежность и что-то такое, от чего у Максима защемило сердце и опустились руки. «Ежели бы хоть раз она глянула так на меня!» – закусил он губу.
Оболенский представил Волынского Мари, тот, разразившись уместным комплиментом, надолго припал губами к ее руке, и Мари цвела и смеялась, даже не стараясь отнять руку от жадных губ.
«Дуэль! Только дуэль!» – подумал Максим.
Бестактность Волынского заметили все. Оболенский уже недобро разглядывал кавалергарда. А Мари, казалось, ничего не замечала, кроме нового знакомого.
«Да что с ней такое?» – страдал Максим.
Раздались звуки вальса.
«Надо увести Мари», – подумал он, но было поздно.
– Не откажите в удовольствии танцевать с вами кадриль сударыня, – потянул ее за руку Волынский, и Мари не противилась. Напротив, она с радостью пошла танцевать.
Софья удивленно пожала плечами, а Страйковская злорадно улыбалась, блестя глазами, не одной мне мучиться, говорил ее взгляд.
Следующий танец Мари все же танцевала с Рубановым, но мысли ее витали где-то далеко. Она не слушала, что говорил Максим, и отвечала невпопад, глаза ее искали Волынского и, найдя, запылали ревностью, увидев, как цепко он держит за руку партнершу.
«Скорее бы закончился этот дурацкий бал, – думал Рубанов, – я не узнаю ее».
Дома он остановился перед зеркалом и долго разглядывал себя. «Лишь глаза сумасшедшие – и то из-за сегодняшнего бала, а в остальном неплохо выгляжу. И чего она нашла в этом кавалергарде?»
До глубокой ночи он метался по комнате, стараясь понять, что случилось: недоразумение или крах?! Спать не ложился. Глядел на луну и думал о Мари! «Нарышкин обручился, – завидовал он, – Софья души в нем не чает… А Мари? Неужели я ей совсем безразличен?.. Застрелиться, что ли? – приходила в голову нелепая мысль. – А может, все еще образуется? Может, это всего лишь каприз избалованной девчонки? Может, я в чем провинился, и она решила позлить меня? Следует непременно с ней встретиться и поговорить…»
Однако на следующий день, когда Рубанов приехал к ней, Мари была не одна. Вальяжно развалившись, в кресле расположился Волынский. Увидев Рубанова, он даже не поднялся, а лишь небрежно кивнул головой. Максим заиграл желваками, но сдержал себя.
– Мы обсуждаем маскарадные костюмы, – защебетала Мари, слегка нахмурившись: «Денис Петрович все-таки должен был встать и поздорововаться с Максимом. Слишком он уверен в себе», – нежно глянула на кавалергарда.
– Ну что ж, обсуждайте! – развернулся я и вышел из комнаты, заметив мстительный взгляд толстомордого лакея.
В доме Оболенских тоже активно готовились к новогоднему балу-маскараду. Григорий не долго думая заказал портному костюм дьявола, велев особое внимание обратить на хвост – чтоб был длинный, с кисточкой и крепко пришит к штанам. Нарышкин вначале хотел нарядиться римским императором – Нероном[18] там, или Калигулой[19], но не решился, так как на новогоднем маскараде ожидалось присутствие русского императора – могут не так понять… и заказал, после долгих сомнений, костюм венецианского гондольера.
В зале перед зеркалом стояла крепостная девушка, фигурой напоминавшая Софью, и на нее примеряли шитые золотом платья принцесс, наряды французских и английских щеголих. Три швеи запутались в шелке, бархате, парче, кружевах и воланах, но Софи никак не могла на чем-либо остановиться.
Накинув шинель, Нарышкин куда-то таинственно исчез и через час появился, довольно вертя в руках здоровенное весло – грязное и облупленное. В тепле комнаты оно стало активно потеть и чем-то вонять.
– Купил на набережной! – радостно сообщил Софье Серж. – У отставного матроса, сторожившего дырявый бот, – уже без прежнего энтузиазма произнес он, видя, что никто не восхищается покупкой. – Морячок рассудил, что бутылка пшеничной зимой нужнее весла, – уже совсем тихо закончил граф.
– Фу-у! Чем здесь несет? – вошел в комнату Оболенский.
– Вот весло по случаю приобрел, дабы лучше в роль гондольера войти, – протянул ему покупку Нарышкин.
– Тьфу-у! – отступил на шаг Оболенский. – Похоже, это весло все лето в матросском гальюне простояло…
