Тут и посол решился подать голос:
— Я передам предложение вашего величества великому султану, да пребудет с ним вечно милость Аллаха.
— Передай, передай, — махнул рукой король. — Если он откажется, я откажусь от Лидды. Тогда пусть великий султан сразится со мной, и мы посмотрим, нужна ли мне для победы гробница святого Георгия или он сам придет мне на помощь сюда, на это место.
И король Ричард ткнул перстом в шкуру, на которой сидел.
На другой день, едва забрезжил рассвет, султан Юсуф бросил на английского короля всю курдскую и турецкую конницу, оставив при себе только мамлюков. У Ричарда было всего не более полутора десятка коней. Но и на этот раз, как при Арсуфе, он сумел возвести живую стену, что оказалась крепче каменной. Мы видели с холма, как он поставил своих воинов парами — одного со щитом, другого с копьем, крепко упертым в землю, — а позади выстроил лучников. Семь отрядов по тысяче всадников в каждом накатывались волнами на этот частокол и не могли его опрокинуть. И при всяком отступлении перед частоколом оставалось лежать не менее трех десятков воинов султана, сбитых стрелами.
Сам Ричард вместе с горсткой рыцарей выскакивал то с левого, то с правого фланга и, словно огромный острый нож, срезал края наших отрядов.
Поначалу султан только бледнел от гнева и досады, видя постыдное бессилие своего войска. Когда из боя вернулся один из эмиров с пробитым стрелою плечом, он велел подвести его к себе и сказал с презрением:
— Первый раз вижу, как воины Ислама наступают на врага с выпученными от страха глазами.
На это истекающий кровью эмир вдруг ответил с небывалой дерзостью:
— Мы бережем неверных для твоих мамлюков, великий султан. Пусть сначала умрут твои мамлюки, которые вчера убивали нас…
В этот миг я увидел, что под королем Ричардом пал конь, и невольно вскрикнул:
— Пал малик!
Султан вздрогнул и вперился взором в кровавый водоворот, завертевшийся перед стеной вражеской пехоты.
Король Ричард вдруг появился на виду — пеший, живой и невредимый. Он размахивал мечом и едва ли не каждым ударом сбивал на землю норовивших проскочить мимо него всадников.
Лицо султана побагровело. Он резким жестом подозвал к себе начальника мамлюков и велел ему немедля взять двух лучших коней и любой ценой передать их королю Ричарду.
Я попросил султана отпустить меня вместе с мамлюками, но он запретил, сказав:
— Умрут только те, чей час уже настал.
Полсотни бесстрашных мамлюков пробилось сквозь наши беспорядочные табуны, уже откатывавшиеся назад. И вот я увидел, как конюший султана соскочил седла, схватил коней под уздцы и, выкрикивая одно слово: «Малик! Малик!», повел их навстречу Ричарду, окруженному плотным кольцом рыцарей. Рыцари невольно расступились, и спустя несколько мгновений король Ричард возник перед нашими взорами на стройном, сером с яблоками жеребце султана Юсуфа. Он развернулся лицом к холму, благодарно помахал над головой мечом и снова отошел за неколебимую стену своих пехотинцев.
— Довольно! — мрачным тоном сказал султан. — Если рабов заставить умирать, то пользы от этого не будет никакой.
Только что, когда мамлюки помчались выполнять его приказание, он, казалось, ожил и взбодрился. И вот вдруг снова силы покинули его, и взор потух.
Он повелел отходить к Рамле, оставив победу королю Ричарду в награду за его доблесть. Как раз в это время Рамлы достигли свежие войска, недавно набранные в Египте и Северной Сирии, и султан распустил по домам все части, особо «отличившиеся» под Яффой.
Еще через два дня султану донесли, что победа и королю Ричарду принесла мало пользы: он серьезно заболел и хочет мира, ибо его власть в Англии подвергается теперь еще большей опасности, чем сама жизнь. Об этом ему сообщил новый гонец, прибывший с Запада.
Аль-Адиль пришел в шатер султана и показал ему письмо. Король Ричард в том письме, отправленном аль-Адилю, просил его, как своего близкого друга, чтобы тот уговорил брата не настаивать на возвращении Аскалона.
— Аскалон — это шея между телом и головой, — с довольным видом сказал султан Юсуф. — То есть между Египтом и Сирией. К тому же если для малика Ричарда Аскалон не менее дорог, чем Иерусалим, то ему будет лишний повод вернуться… Я не отдам ему Аскалона.
Он послал королю Англии свиток с новыми условиями мира, а заодно — лучшие плоды из своих садов и снег со священной горы Гермон, чтобы король мог быстрее восстановить силы живительной водою.
И вот в третий день месяца сентября 1192-го года, а по нашему — в двадцать второй день месяца шаабана 588-го года хиджры, послы султана вернулись с договором, подписанным рукою короля Ричарда Плантагенета. И на следующее утро великий султан Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб поставил на свитке, рядом с именем английского короля, свое имя. Только здесь, на свитке, им и довелось встретиться.
По этому договору мир между мусульманами и христианами на землях Палестины должен был длиться не менее трех лет, трех месяцев и трех дней. Прибрежные земли от Акры до Яффы, оставались во власти христиан. Христианские паломники получали право безбоязненно приходить в Иерусалим, а жители Палестины, как мусульмане, так и христиане — без опаски пересекать границы владений султана и прибрежных земель, оставшихся за пределами дар аль-Ислама.
Вернувшись в Иерусалим, султан Юсуф отправил большой отряд мамлюков в Яффу с тем, чтобы они сопроводили в Иерусалим всех рыцарей, желающих совершить паломничество к святому месту, которое христиане называют Гробом Господним. По договору им полагалось прийти безоружными, и султан опасался за выдержку правоверных.
Многие знатные бароны пришли вознести свои молитвы у гробницы Иисуса Христа, но короля Ричарда среди них не было.
Султан понимал, что король не может позволить себе идти безоружным, да еще под охраной чужих воинов, в город, который он хотел взять силой, но так и не смог.
И все же я увидел в его глазах огорчение и даже обиду, когда он, стоя на балконе своего дворца, убедился воочию, что английского короля нет во главе процессии христианских паломников.
Вскоре во дворец пришел аль-Адиль и сказал, что епископы провели церковную службу в часовне, у гробницы пророка Исы, и что никаких неприятностей на улицах не случилось.
— Неверные совершили в Аль-Кудсе бесчисленные злодеяния, — не сдерживая злобы, проговорил старший сын султана аль-Афдаль. — А теперь как ни в чем не бывало снова разгуливают здесь под твоей защитой, отец. На твоем месте я бы распял их всех там же, где был распят их пророк.
Тогда султан Юсуф с грустью посмотрел на своего старшего сына и наследника и сказал:
— Теперь, когда наступил мир, позволь пророку Исе самому воздать за эти злодеяния…
Потом он отвернулся от сына и, немного помолчав, добавил:
— Может, и прав был прекрасный Юсуф, когда отказался стать царем Египта… хотя и мог им стать. Кто бы тогда вспомнил его добром?
* * *
И вдруг сзади, словно из глубокой пещеры, донесся глас:
— Юсуф, ты опасаешься, что только кафиры и вспомнят тебя добром?
В великом изумлении султан Юсуф повернулся назад и замер, весь похолодев.
Перед ним в одеждах аль-Афдаля стоял не кто иной как сам Ангел Смерти Асраил.
— Не плачь о завтрашнем дне, который еще не родился, — сказал Асраил, глядя султану прямо в глаза. — Что тебе теперь до того, кто помянет тебя добром, мусульманин или кафир, если оба они сотворены Богом, Всемогущим и Всемилостивым? Не плачь о несвершенном, Юсуф, ибо несвершенное ведомо только Ему, Всемилостивому и Милосердному.
— Это правда, — прошептал султан.
Ангел Асраил повернулся и стал удаляться в бескрайний простор, разверзшийся на месте каменных стен дворца.
И великий султан Египта и Сирии Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб двинулся следом за ним.
В те мгновения я уже не мог сдержать слез. Тугой комок подступил к моему горлу. Он душил меня, не давал вздохнуть. Судорога сотрясла мое тело. Я очнулся и открыл глаза — и увидел над собой суровое лицо английского рыцаря Джона Фитц-Рауфа. Взгляд его напоминал взгляд Ангела Смерти.
Оказалось, не тугой комок рыданий застрял в моем горло, а это острие его меча уперлось мне в кадык.
— У тебя хорошее чутье, — мрачно проговорил рыцарь Джон, — раз ты начал оплакивать свою смерть уже во сне. Не бойся, поверни голову и ответь, что ты видишь.
Там, куда указывал англичанин, стоял оруженосец короля Ричард и держал в руках части моего арбалета. Каждая была хорошо видна, и это означало, что утро наступило давно.
Я начинал смутно понимать, что произошло здесь, в заброшенной овчарне, а не далеко за морями и горами, в Дамаске или Иерусалиме, в покоях великого султана.
Я опять умудрился заснуть от собственного рассказа и впервые в жизни не уловил не только шороха травы за сотню шагов до места ночлега, но даже — оглушительного треска сена и громыхания предметов у самого уха. Подозрительному Блонделю удалось залезть в мой мешок и раскрыть мою тайну раньше срока. Но теперь это уже не имело никакого значения. Мне стало безразлично, что случится со мной в следующий миг.
