Проломы Добо приказал заделывать самыми длинными бревнами. С лихорадочной торопливостью люди тащили к пробоинам землю, доски, известковый раствор, камни. Проломанные ворота тоже заложили землей, камнями, песком и бочками с землей. Перед воротами и над ними поставили мортиры, по бокам — гаубицы и сколько нашлось пищалей.
Тюфенкчи засели у стен в глубоких рвах и стреляли вверх каждый раз, как работавшие люди показывались в проломе. Что поделаешь! Как ни старались они загородиться плетеными турами, все же иногда их было видно.
…На вышке угловой башни заделкой огромной трехсаженной бреши распоряжался Тамаш Бойки. Боршодский лейтенант велел связывать бревна канатами и цепями. Работа трудная. Приходилось иногда вылезать за стену, попадая при этом под обстрел янычар.
Тщетно стреляли со стены в ответ на пальбу янычар, тщетно осыпали их гранатами — турки так укрылись за насыпями и тынами, что видны были лишь дула их ружей. А передвигающиеся фонари каменщиков только освещали им мишени.
— Поднимай бревна! — кричал Тамаш Бойки.
Крестьяне были растеряны. В ту ночь троих из них ранило.
— Поднимай бревна! — повторил Тамаш Бойки.
Крестьяне стояли в нерешительности.
Лейтенант подобрался к пролому и снова крикнул:
— Да пошевеливайтесь же, будь вы неладны! Сюда, сюда, подавай!
И бревна быстро взлетели наверх.
Внизу трещали турецкие ружья, наверху стучали молотки и гремели, бренчали цепи, которыми обхватывали бревно, закрепляя их длинными, вершковыми гвоздями.
— Не бойтесь! — подбадривал боршодский лейтенант.
Бояться никто не смел!
Пуля ударилась о шлем лейтенанта и сшибла с него серебряный гребень.
— Живей, живей!
Лейтенант сам взялся за бревно и начал стягивать его цепью с балкой.
— Тамаш, — крикнул снизу Мекчеи, — спускайся!
Пули часто застучали по вышке; внизу не смолкала трескотня турецких ружей.
— Сейчас! — ответил Тамаш Бойки и нагнулся, чтобы помочь поднять другое бревно. — Канат давай! — скомандовал он и застыл, нагнувшись, точно окаменев.
— Тамаш! — крикнул потрясенный Мекчеи.
Тамаш стоял, опустившись на одно колено. Шлем скатился у него с головы, длинные седеющие волосы упали на лицо.
Мекчеи бросился наверх к открытому пролому и отнес Тамаша на руках, уложив в углу у подножия башни.
— Дайте фонарь!
Лицо у Тамаша Бойки стало как восковое. По седеющей бороде струилась кровь и капала наземь в белую известковую пыль.
— Тамаш, ты слышишь меня? — спрашивал Мекчеи с отчаянием. — Скажи хоть слово!
— Скажу… — шепнул Тамаш. — Сражайтесь за родину…
…В крепости повсюду горели фонари и смоляные факелы, прикрепленные к стенам.
Добо верхом объезжал проломы.
Пуще всего помрачнел он при виде вышки Старых ворот. Турецкие пушки пробили ворота и повредили вышку над ними. С южной стороны вышки в проломе чернеет винтовая лестница, да и у нее отбиты четыре ступеньки.
Ворота еще можно кое-как заложить, но вышку чинить нет времени. Что же будет, если и завтра станут по ней палить? Ведь это подзорная вышка, с нее обстреливается вся южная сторона. Если она рухнет, защитники Эгера лишатся важного укрепления.
Добо вызвал сорок отборных стрелков и приказал им ночевать в вышке с заряженными ружьями, в полной боевой готовности.
— Спите! — крикнул он им наверх. — Достаточно, если двое будут караулить у бойниц.
Он повернул коня, поскакал к угловой башне.
— Что здесь такое? Вы почему не работаете?
— Сударь, — ответил дрожащим голосом один из каменщиков, — убили нашего лейтенанта, господина Бойки.
Как раз в это время умершего несли на грубых носилках для камней. Ноги его повисли. Руки без перчаток были сложены на нагруднике.
Мекчеи шел позади, нес его шлем.
Огромные черные тени носильщиков передвигались по стене.
Добо был ошеломлен.
— Умер?..
— Умер! — горестно ответил Мекчеи.
— Работу не прекращать! — крикнул Добо тем, кто оставался на башне.
Он слез с коня, снял с головы шапку, подошел к мертвецу и скорбно смотрел на него.
— Мой добрый Тамаш Бойки… Стань перед господом богом, покажи ему свои кровавые раны и укажи на нашу крепость…
С непокрытой головой, сокрушенно смотрел он вслед носилкам, пока фонарь не исчез за углом конюшни. Потом Добо снова взобрался на коня и поспешил к другому пролому, который был позади дворца.
Там Золтаи возился с большой связкой каната, желая скрепить им балки для заделки пролома. Он помогал тянуть канат и покрикивал на людей:
— Не бойся, тяни как следует — канат не колбаса, не разорвется! Берись крепче, черт вас побери! Тяни веселей, будто турецкого султана тащишь на виселицу!
Балки, треща, притискивались друг к другу. Плотники, кузнецы вбивали железные скрепы, насыпали землю, укладывали камни, скрепляя их известковым раствором, — спешили заделать брешь, пробитую турецкими пушками.
Добо крикнул наверх Золтаи:
— Спускайся!
Золтаи отпустил канат, но еще раз крикнул работающим:
— Вбивайте скрепы, да как можно больше!
Добо положил ему руку на плечо.
— Иди спать, сын мой. Надо поберечь силы к завтрашнему дню.
— Сейчас, сейчас, только несколько бочек поставим!
— Убирайся спать! — гаркнул Добо. — Раз, два!
Золтаи поднес руку к шапке и молча ушел.
Добо не терпел, чтобы ему прекословили.
Затем он прогнал Фюгеди и Пете и, подъехав к дворцу, сам соскочил с седла. Он поручил коня караульному и направился к себе в комнату.
Маленькая комната в первом этаже, в которую он переселился с начала обстрела, была освещена зеленым глиняным светильником, свисавшим с потолка. На столе стояло холодное жаркое, хлеб и вино. Добо, не садясь, взял хлеб и отломил от него кусочек.
Отворилась дверь соседней комнаты, и на пороге показалась седая женщина в трауре. В руке она держала свечу.
Увидев Добо, она вошла.
Это была вдова Балог, мать оруженосца Балажа.
Достойная женщина, поневоле оставшаяся в крепости, сразу же применилась к обстоятельствам. Она взяла на себя обязанности ключницы, сама стряпала для Добо и заботилась обо всем.
— Как ваш сын? — спросил Добо.
— Заснул, — ответила вдова. — У него шесть ран — ранен в грудь, в голову и в руку… А вы что ж это, господин капитан? Ваша милость днем не ест, ночью не спит. Так нельзя! Если вы и завтра не придете обедать, я сама буду носить за вами обед, пока вы его не съедите.
— Все некогда было, — ответил Добо, осушив стакан. — Постель мне постлана?
— Ждет вас трое суток и днем и ночью.
— Тогда я лягу сегодня. — И он присел. — А мальчик серьезно ранен?
— На голове большая рана. А другие, слава богу, полегче — кожаный доломан защитил. Балаж свободно двигает и руками и ногами.
— А как Будахази?
— Цирюльник в пять приемов вытащил у него плечевую кость.
— Жить будет?
— Цирюльник говорит, что будет.
— Теперь ложитесь и вы. И я лягу. Надо отдохнуть. Спокойной ночи!
И, рассеянно поглядев вокруг, он поспешно вышел из комнаты.
В прихожей висел его длинный плащ. Добо накинул его, застегнул на ходу и торопливо направился на Шандоровскую башню. Там он застал Гергея, который как раз посылал какого-то парня тащить наверх кожаный мешок.
— Это еще что такое? — сердито спросил Добо. — Почему ты не спишь? Я ведь приказал тебе спать!
— Я уже выполнил приказание, господин капитан, — ответил Гергей, — поспал. Но мне вспомнилось, что роса может подмочить порох, и я всем велел подтащить сухого пороха.
Добо крикнул вниз пушкарям, стоявшим у мортиры:
— Огонь!
Мортира зашумела, раздался выстрел. Ядро разорвалось на лету и, вспыхнув пламенем в стосаженной вышине, осветило все вокруг крепости.
Турецкий лагерь был недвижим. Только впереди спящих отрядов сидели караульные, высоко подняв воротники.
Добо последовал за Борнемиссой на Церковную башню и смотрел, как Гергей выдувает отсыревший порох из запальных отверстий, бережно насыпает сухой, проверяет, на месте ли фитили, шесты с прибойником, шуфлы, ядра. Закутавшись в шубу, пушкари спали возле пушек.
— Иди спать! — сказал снова Добо.
А сам он остался на башенной вышке и, скрестив руки, стоял возле пушки Бабы. Кругом царила мертвая тишина. Добо поднял глаза к небу.
Безлунное, облачное, холодное небо. Только на небольшой прогалинке мерцало несколько звезд.
Добо снял шлем и, опустившись на колени, устремил глаза в небеса.
— Боже! — шептал он, молитвенно сложив руки. — Ты видишь эту огромную рать разбойников и убийц. Ты видишь, рушится наша маленькая крепость и гибнет в ней горстка отважных людей… В твоей беспредельной вселенной наша земля — малая пылинка, и только. Но для нас это и есть вселенная! Если нужны наши жизни, возьми их у нас! Пусть мы все падем, как трава под взмахом косы, но пусть жива будет наша родина, наша милая Венгрия!.. — Лицо его было бледно. На глазах выступили слезы, заструились по щекам, и он продолжал: — Мария, мать Иисуса, защитница Венгрии! Твой образ носим мы на своих стягах. Миллионы людей поминают твое имя по-венгерски. Заступница, вознеси свои мольбы за нас! — И еще говорил Добо: — Король Иштван Святой! Взгляни на нас с небес! Посмотри на свою опустошенную страну, на гибнущий наш народ! Взгляни на Эгер, где еще стоят стены твоего храма и где народ, преданный твоей вере, на твоем языке возносит хвалу всевышнему. Король Иштван Святой! Вспомни же о нас в своем небесном чертоге, припади к стопам господним!..
