Но золото рамы заговорило.
— Господин Белодед, а мы ведь с вами встречались, — произнес человек в черной паре, когда посол в очередной раз отошел к окну. — Помните Стокгольм, гостеприимный дом господина Лундберга я два пистолета, с помощью которых мы пытались решить спор?
Оказывается, английские усы обладают силой магической: вон как неузнаваемо преобразили они философа и дипломата Рицлера.
— Ваш приезд в Москву меня настораживает, господин Рицлер, — усмехнулся Петр. — Очевидно, опасность для меня не миновала.
— Мы еще скрестим шпаги, господин Белодед, — произнес Рицлер и поднял тонкий палец. Палец дрожал.
«Как он чувствует себя, философ и дипломат, молчаливо обрамляя Мирбаха? — не мог не подумать Петр. — Что у него на душе? Не уходит ли он в тень сознательно, чтобы дождаться своей минуты и стать уже не рамой, а портретом?»
Вечером, когда Петр вернулся на Конюшенный, у порога особнячка стояла тяжелая московская фура, а на ступеньках дома сидела Лелька.
Петр бросился к ней, не поднял, а взвил.
Он смотрел на сестру: что-то в ней просыпалось жизнелюбивое, просыпалось вместе с весной, тоскливым волнением и соблазнами.
— Оденься, и давай завьемся с тобой куда-нибудь, Лелька! — произнес он с веселым молодечеством. — Я любил там, в Глазго…
Он сказал «Глазго» и ощутил, как Кира застучала по сердцу кулаками. «Вот пойдем, и скажу ей о Кире, обязательно скажу», — подумал он.
Они пошли по бульварам, вначале Пречистенскому, потом по Никитскому, Тверскому и Страстному. Земля была еще черной. В канавках отстаивалась вода — влажная почва отказывалась ее принимать. Деревья казались настороженно-тревожными. живыми, все чудилось: дохни на них еще раз теплом и солнцем, и они зацветут.
Кто-то крикнул вслед:
— Ничего себе парочка!
Она обернулась:
— А тебе завидно?
Петру была по душе ее дерзость, храбрая при всех ненастьях и бедах, белодедовская.
Где-то на Тверском в погребке они выклянчили бутылку «Церковного» — вино отдавало прелой пробкой, но казалось неслыханно вкусным.
Потом они долго шли бульваром, черным, как весенняя река, только что освободившаяся ото льда.
— А знаешь. Лелька, — сказал Петр. — Вот этот пейзаж надо писать тушью. Краски тут беспомощны.
— А та… девушка писала маслом?
— Маслом, — сказал Петр. — Она, эта девушка, очень настоящая.
Он подумал: сейчас спросит иронически-лукаво: «Так уж и настоящая? Ай-ай… настоящая!» Она спросит, и он расскажет все, что хотел рассказать. Но она ничего не сказала, только плечи странно сузились и сильнее сомкнулись губы.
Быть может, прежде Петр осекся бы и смолчал, но сейчас все рассказал: и про последнюю встречу в Кирином доме, и про встречу и расставание в Лондоне, рассказал и спросил, что делать.
Все время, пока он говорил, она не разомкнула рта.
— А я не верю ни в ее талант, ни в ее любовь, — сказала она неожиданно и встала, дав понять, что хочет идти.
Он был обескуражен.
— Не пойму тебя. Лелька, почему ж?
— А талант на любовь не меняют, если он истинный, и любовь на талант тоже.
Они пошли медленнее.
Она, не стесняясь, подняла кулаки:
— Вот ты говоришь, Россия! А что ты видел в ней?
Петр взглянул на нее и вдруг, спохватившись, отвел глаза.
— Ты видела?
— Видела.
Что?
Она пыталась заглянуть ему в глаза, знала, что они у него злые.
— Разве об этом расскажешь.
— А ты попробуй рассказать.
Она пошла быстрее, так и не рассмотрев его глаз. Наверно, она имела в виду длинные свои дороги по Руси, длинные и ой какие трудные.
Они пришли домой, так и не возобновив разговора.
Петр опасался, что утром, когда встанет и заглянет в ее комнату, увидит неразобранную постель и в очередной раз решит: «Она уехала еще с вечера…»
Однако, проснувшись, он увидел ее рядом.
— Слушай меня, в Петроград вернулся Вакула. — Она повела черными глазищами. — Завтра, а может, послезавтра будет здесь с матерью. Мать — от нее никуда не денешься, как от неба, она наша. А он? Гони его от ворот, чтобы духу здесь не было.
Петр ухмыльнулся:
— Чего гнать, он брат.
Она встала:
— Не погонишь ты, я погоню.
Петр спешил в Наркоминдел. разговор с Лелькой не шел у него из головы. В ее жизни, как в жизни каждого, есть закрытые города — туда она никого не пустит, теперь и навечно. А может быть, когда-нибудь пустит? Как она говорила о Кире и почему так говорила? Это тоже запретный город? Что-то в ней было непреодолимо дремучее, как июльская полночь где-нибудь на Кубани, когда тьма от самых звезд до земли.
Если Кире суждено быть в Москве, то она будет скоро. В Москве жил Столетов, близкий родственник Киры по отцу, однажды он звонил Петру. Звонил и обещал позвонить еще, разумеется, если будет необходимость.
Позвонил Столетов.
— Петр Дорофеевич, голубчик, в это ваше иностранное ведомство за крепостными стенами — пушками не пробьешься! Верите, звоню с шести вечера — не могу дозвониться! Короче, есть телеграмма. Едут: Клавдиев и Кира.
Петр увидел Киру в окно вагона и поймал себя на мысли: «Я берег ее другой…» Он хранил в памяти другие глаза, совсем другие, а те, что она привезла из Глазго, были не ее: он берег дымно-серые, а эти непонятно-зеленые.
— Петр! — крикнула она, очевидно думая, что он ее не видит. — Я же здесь, Петр!
Он кинулся к ней. Сейчас он чувствовал: это она. В эти месяцы все растеклось и размылось в памяти, но ощущение упругости и робкой податливости плеч осталось. Это она. Сейчас он видел ее, только ее, все остальное отступило и рухнуло. Даже Клавдиев. Он должен быть где-то здесь, в вагонных сумерках. Но сейчас Петр мог видеть только ее.
— Кира… Кира… — говорил он и все думал: как он мог без нее все эти месяцы? Почему она была с ним, в его сознании, его памяти не постоянно? Почему были дни, когда она бесследно уходила куда-то прочь, а когда приходила, то из такого далека, что он спрашивал себя вновь и вновь: была она в его жизни или ее не было?
Из купе донесся сдержанный кашель Клавдиева.
— Я готов ждать еще, только вагон, как мне кажется, пуст и мы рискуем укатить в Питер.
Но Белодед уже шел на Клавдиева.
— Это же чудо. Федор Павлович, вот так встретиться в Москве…
Уже за полночь Кира упросила Петра пройтись по Москве, и он привел ее к собору Василия Блаженного. Шел дождь. Блестели тротуары. В эту ночь, не потревоженную городскими шумами и сутолокой, хорошо смотрелось и виделось. Кира подставила лицо дождю. Капли, теплые и обильные, сбегали по щекам. Она мягко щурилась, улыбалась, жадно и неожиданно вздыхала.
— Господи, только подумать — я в Москве, только подумать… — не уставала произносить она.
Потом они стояли где-то на мосту, над текучей водой Москвы-реки, и он целовал ее в губы, они пахли мокрыми листьями.
— Кира, никуда тебя не пущу, — говорил он.
А она отвечала, улыбаясь:
— Да — да…
И нельзя, решительно нельзя было понять, что означает это «да», но очень хотелось, чтобы она повторяла его бесконечно.
Вернувшись домой, он не без изумления приметил, что крайнее окно справа, где находилась его комната, освещено. Он вошел в дом и увидел спящего в кресле Вакулу. Голова Вакулы, жирная и седеющая, свалилась набок, только руки, упершиеся в подлокотники, удерживали тело от падения.
Видно, Вакула услышал шаги Петра, он подобрал ноги и приготовился привстать, но Петр не подал голоса, и Вакула замер. Так они долго молчали, не двигаясь с места. Потом Вакула подтянул тяжелое тело, опершись о подлокотники (он устал первым), и, повернувшись к Петру, моргнул.
— Здравствуй… брат.
— Здравствуй.
Вакула поднял пятерню и, запустив ее в седые лохмы, взъерошил их, точно желая разогнать сон. Потом навалился на стол, долго смотрел перед собой — там лежала толстая, в сером переплете книга.
— Вот раскопал здесь кассовую книгу хозяина, — он ткнул коротким пальцем в пол, точно желая этим жестом показать, какого именно хозяина он имеет в виду. — Толковый, я тебе скажу, человек, — он постучал согнутым пальцем по лбу. — Тут у него… и замах, и расчет, и понимание. — Он посмотрел кругом. — Я обошел дом, у него, наверно, детишек много было. Постоял, подумал: зачем было гнать человека — не пойму.
— А его не гнали.
— Положим, гнали, — произнес Вакула сумрачно и зевнул. — Только почему прогнали, сами не знаете, поэтому и говорите, что не гнали.
Петр расхохотался.
— Ты что? — спросил Вакула, скосив на Петра глаза, он не очень понимал, почему смеется брат.
— До чего же ты похож на одного человека! — продолжал хохотать Петр. — Тот тоже все знает и все понимает на сто лет вперед. И думает — за тебя, и говорит — за тебя…
