беседы сам посол. Наконец Мирбах — за это время, кстати, были наведены справки о Блюмкине и Андрееве — согласился на аудиенцию.
Беседа длилась двадцать пять минут. Блюмкин рассказывал о материалах дела, заведенного в ВЧК на Роберта Мирбаха, посол вежливо отвечал, что понятия не имеет об этом человеке, хотя, возможно, если это утверждают господа чекисты, он и является каким-то его дальним родственником…
Говорил Блюмкин, а Андреев сидел на стуле у двери, загораживая вход в комнату. Наконец ему надоело слушать бессмысленный диалог и он кашлянул. Это был знак. Блюмкин выхватил револьвер и в упор принялся стрелять в Мирбаха, в Рицлера, в переводчика. Все они попадали на пол. Блюмкин вышел в залу, а Андреев оглянулся в дверях и увидел, что Мирбах поднимается и, согнувшись, двигается следом за Блюмкиным. Андреев выхватил из портфеля бомбу и бросил ее под ноги Мирбаху, но бомба не взорвалась, и тогда Андреев затолкнул Мирбаха руками назад в комнату. А потом стал вытаскивать револьвер. В это время Блюмкин вытащил свою бомбу и швырнул в Мирбаха. Взрывом вынесло оконные рамы, и Блюмкин выпрыгнул в окно следом за Андреевым. Падая, он подвернул ногу, а тут еще из посольства начали стрелять, и, когда Блюмкин доковылял до автомобиля, он обнаружил, что к тому же еще и ранен.
Андреев повез Блюмкина в лазарет, который находился при штабе подчиненного ВЧК отряда Попова. Сюда, разыскивая своего сотрудника, приехал и Феликс Эдмундович. Приехал он прямо из немецкого посольства и без охраны. Да и какая нужна была охрана, если Дзержинский ехал в подчиненную ему часть.
Что произошло дальше, известно по книгам и фильмам. Дзержинского арестовали. Или же, что гораздо вероятнее, Дзержинский сделал вид, что его арестовали.
Во всяком случае, и обстоятельства ареста, и его последствия как-то очень несерьезно выглядят — и Дзержинский, и его помощники отделались (даже по официальной версии) легким испугом.
Впрочем, вообще все связанное с этим мятежом выглядит крайне неубедительно. Как вспоминает К. Х. Данишевский, один из руководителей латышских частей, занимавшихся разгромом восстания: задолго до пятнадцати ноль-ноль, когда раздался знаменитый выстрел по Кремлю, сигнализировавший якобы о начале восстания, задолго до убийства Мирбаха «было дано секретное указание делегатам съезда, членам РКП(б) оставить помещение съезда (Большой театр) и направиться в рабочие районы, на предприятия для организации рабочих масс против контрреволюционного мятежа левых эсеров…»
Это, конечно, чисто большевистская предусмотрительность — начать ликвидацию мятежа до его начала.
6 июля у латышских стрелков был праздник — Иванов день. Свою гулянку они завершили достойным стражей революции образом.
«В ночь на 7 июля, — вспоминает тот же К. Х. Данишевский, — советские части железным кольцом охватили этот район (храм Христа Спасителя, Арбатская пл., Кремль, Страстная пл., затем Лубянская пл.). Латышские стрелковые части перешли в распоряжение Московского городского военкомата (военные комиссары тов. Берзин, Пече); временно по ВЧК тов. Дзержинского заменял тов. Петерс. Штабом руководил Муралов, всеми операциями — Подвойский (начальник войск гарнизона) и начальник Латышской стрелковой дивизии Вацетис…
Рано на рассвете, в 5–6 часов, 7 июля начался артиллерийский обстрел штаба левых эсеров. Судьба безумного мятежа была решена. К 11 часам эсеры были отовсюду загнаны в Трехсвятительский переулок. В 12 часов начинается паника в штабе мятежников. Они отступают на Курский вокзал по Дегтярному переулку, а также на Сокольники».
Как известно, Владимир Ильич Ленин разослал тогда по районным Совдепам Москвы телефонограмму: «…выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников. Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и* полного удостоверения непричастности к мятежу».
Телефонограмма эта — не с нее ли списывались распоряжения президента в октябре 1993 года? — дает нам возможность снова вернуться к разговору об удачливости Якова Григорьевича Блюмкина. Когда по отряду Попова пьяные латыши начали бить из орудий, среди мятежников началась паника. И эсеры, и не эсеры побежали. Позабытый всеми Яков Григорьевич остался лежать с простреленной ногой во дворе лазарета. Но — видимо, за пьянкой латышские стрелки не успели прочитать телефонограмму Ленина! — они, ворвавшись в Трехсвятительский переулок, не узнали главного героя мятежа. Или же — и это гораздо вероятнее! — не захотели узнать Блюмкина.
Блюмкина отвезли не в ВЧК, а в больницу, откуда он ушел — с простреленной ногой! — вечером 9 июля, а 12-го уехал из Москвы. Кстати, в конце сентября Блюмкин переехал в Петроград и жил в Гатчине, занимаясь, как он сам сообщает, исключительно литературной работой…
Г. Е. Зиновьев, рассказывая по свежим следам об эсеровском восстании, с трудом скрывал душивший его смешок: «Сначала мы спрашивали себя, что делать с ними? Ленин шутил: чтó делать с ними? отправить их в больницу для душевнобольных? дать Марии Спиридоновой брому? чтó делать с этими ребятами?» («Петроградская правда», № 148).
Большевики, как и нынешние демократы, были большими мастерами экспромта. Вот и шестого, оставив в сторону шутки, они вначале решили расстрелять отряд Попова из пушек, благо замки из находившихся в отряде Попова орудий были предусмотрительно вынуты. Так и начался знаменитый левоэсеровский мятеж, который с таким блеском был подавлен…
Народу в результате положили немало, кое-кого расстреляли, но главные лица, заварившие всю эту бучу, как и положено у большевиков, не пострадали. Яков Григорьевич Блюмкин, завершив свою «литературную работу», явился в Киевскую ЧК, чтобы получить назначение в аппарат товарища Троцкого, а Феликс Эдмундович, хотя и подал в отставку, но через полтора месяца снова вернулся на Лубянку.
14
Тем не менее Моисей Соломонович Урицкий, конечно же, сумел воспользоваться отставкой Феликса Эдмундовича.
8 июля товарищу Сейсуму был выдан ордер № 3794 Всероссийской ЧК на арест Филиппова в помещении ВЧК и на квартире.
Сам Моисей Соломонович еще накануне вернулся в Петроград.
Александр Блок так описал этот день в своей записной книжке: «Известие об убийстве Мирбаха… Женщина, умершая от холеры. Солнце и ветер. Весь день пальба в Петербурге… Обстрел Пажеского корпуса. Вечерняя Красная газета. Я одичал и не чувствую политики окончательно».
То, чего не понимал Блок, понимали большевики, понимал и Моисей Соломонович Урицкий. Под пальбу из винтовок и пушек он стремительно восстанавливал свое пошатнувшееся влияние. Возвратил пост комиссара юстиции, сохранив за собою ПетроЧК. Кроме того, Урицкий вошел и во вновь созданный Военно-революционный комитет…
Арестанта Филиппова привезли в Петроград только 10 июля. Он и так планировал приехать сюда, но сейчас вместо расследования обстоятельств убийства Володарского ему пришлось заняться сочинением
