Князь усмехнулся.
— Ежели суждено мне на Москву быть, то буду!
— Я не отпущу тебя одного, — пылко сказал Эхе, — я с тобою! Ведь я дядька твой… должен!…
— Да и Каролину повидаешь, — весело прибавил князь.
Эхе вспыхнул, но не удержался от улыбки.
Как ни тайно делал свои приготовления князь, но скоро и его отряд, и все ближние узнали о его безумном намерении. В землянку ввалился Мирон.
— Князь, я без тебя тут не останусь, — твердо сказал он, — я только к тебе пришел. Возьми меня с собою!
Князь кивнул ему головою.
— Я думал тебя взять. Ты для меня самый нужный! Ты мне должен этого Ахлопьева найти, а затем в нашей вотчине схоронить.
Мирон сразу повеселел.
— Не уйдет! — ответил он. — Проклятый и мне солон. А что до меня, так я тебе, князь, и в дороге пригожуся; я сюда-то шел — словно уж полз. Всякую тропку запомнил.
— Ну, еще того лучше!
Все обнаружили трогательное участие к князю.
«Помоги тебе Бог!»— говорили одни, другие несли к нему черствые сухари, свое последнее пропитание. Князь Прозоровский сам приехал к Теряеву и, сняв тельный крест, повесил на него.
— Мы с твоим отцом хлеб-соль делили, — сказал он, — а тебя я как сына любил!
И князь Теряев, видя общую любовь к себе и внимание, на время забыл о целях своего страшного похода. Вечерело. Князь, Эхе и Мирон собрались в дорогу, взяв собою только короткие мечи да небольшой мешок с толокном. Князь еще зашил в пояс сто рублей, а Мирон, кроме меча, захватил кистень.
— Мне с ним сподручнее будет, — объяснил он.
Пред их уходом пришел попик и трогательно благословил их крестом.
Наступила ночь. Князь простился со всеми, назначил Власа начальником над отрядом и вышел из лагеря.
Князь Терентий Петрович Теряев-Распояхин словно утратил равновесие духа после совершенной над Людмилою казни. Виделась она ему как живая, слышался ее тихий голос, и чувствовал он, что ее сердце было полно любви, а не злобы к его сыну.
«Душу загубил!»— думалось князю в бессонные ночи, и он с испугом озирался по сторонам.
Пробовал он служить молебны с водосвятием, потом служил панихиды по невинно убиенной Людмиле, но ничего не помогало. Еще хуже стало князю после разговора со Штрассе. Он вызвал к себе немца и спросил:
— Скажи, Дурад, можно человека извести?
Штрассе даже вздрогнул от такого вопроса.
— А вам зачем это?
— Просто знать хочу. Скажи, можно?
— Очень легко.
— Как?
— Отравы дать — зелья, по-вашему.
— Выпить?
— Выпить или съесть, все равно. Травы есть такие. Вот белены дать — с ума сойдешь, белладонны — умрешь скоро, яду дать можно — мышьяку. Много отравы есть!
Князь кивнул.
— А так, чтобы на расстоянии? Можно?
— Как это? — не понял Штрассе.
— Ну, вот я здесь, а вороги мои в Коломне, скажем, захотят извести меня наговором.
Штрассе улыбнулся.
— Это невозможно, князь. Бабьи сказки!
— Почему?
— Да всякая зараза должна в кровь войти. Как же за сто верст сделать это?
— По ветру!
— Тогда бы с тобою они тьмы душ загубили. Ветер-то не на одного тебя дует!…
Князь почесал затылок.
— Что же, по-твоему, нельзя и человека приворожить к себе?
— Нельзя, князь!
— Отчего же дадут испить наговоренной воды — и сердце сейчас затоскует?
— Не бывает этого, князь. Наши чувства не от желудка идут. Кровь — от желудка, а любовь или злоба — от сердца прямо.
— Ну, наскажешь тоже! Иди с Богом, надоел! — сказал князь, отпустив Штрассе, но с того разговора запечалился и заскучал еще сильнее.
Ничто не радовало его. Подымется он в терем, смотрит на внука, на свою невестку и не улыбнется. Царь после смерти своего отца обласкал его, и во время шествия на осляти князю поручено было вести за узду осла, на котором сидел вновь избранный патриарх Иосаф. Кругом шептались о новом любимце царевом, а князь хмурился все больше и больше.
Потом в его душу проник страх. Ведь сын-то вернется и все дознает; как взглянет он сам ему в очи? Крут и горяч был князь и сам себе не поверил бы месяц тому назад, что побоится родного сына, а тут случилось…
Один Антон видел и понимал страдания господина.
— Батюшка князь, — жалостливо сказал он ему однажды, — хоть бы ты святым помолился. Съезди на Угреш или в Троицу!
— Согрешили мы с тобою, Антон, — тихо ответил Теряев, — только сын вину мою с меня снять может!
— Господи Христе! Да где же это видано, чтобы сын отца своего судил? Да его тогда земля не возьмет!
— Нет мне без него покоя! — И князь поник головою застыл в неподвижной позе. Антон посмотрел на него и стал креститься. Однажды князю почудился будто шорох. Он поднял голову и быстро вскочил.
— Свят, свят, свят! — зашептали его побледневшие губы.
Пред ним стоял призрак его сына, страшный, неистовый, бледный, с воспаленными глазами, с косматой головою, длинной бородой, в нагольном тулупе.
_ Батюшка, я это! — вскрикнул призрак и бросился к отцу.
— Отойди! — неистово закричал князь. Его лицо исказилось ужасом. Он вытянул руки и упал, извиваясь в судорогах; его глаза страшно закатились.
— Антон! — на все горницы закричал князь Михаил. — Зови Дурада! Скорее!
Штрассе уже знал о приходе молодого князя — Каролина уже обнимала Эхе и то смеялась, то плакала от радости. Штрассе быстро прибежал на зов и склонился над князем.
— Положить его надо! Кровь пустить! Пиявки!…
— Горе-то, горе какое вместо радости! — бормотал Антон.
Князя бережно уложили в постель. Он метался, стонал и говорил бессвязные речи. Штрассе сидел подле него. Утомленный Михаил сел в изголовье.
Наступила ночь. Больной князь садился на постели и вскрикивал как безумный:
— Отойди! Да воскреснет Бог и расточатся враги его! Наше место свято! — Потом начинал плакать и бессвязно бормотать: — Горяч я, сын, не стерпел. Прости Христа ради! — Иногда же он молил кого-то: — Подождите! Я снял с нее вину. Она молода, любит. Нет, нет! Не жгите ее. У нее такое белое тело… она так дрожит!…
Волосы зашевелились на голове князя Михаила, когда он разобрал отцовские речи. Ужас и отчаяние охватывали его при мысли о Людмиле, а также о роли отца в ее гибели. Любящим сердцем, быстрым умом он сразу понял ужасную участь своей любовницы.
— Ты устал, Миша! — дружески нежно сказал ему Штрассе. — Пойди отдохни!
— Не до сна мне, учитель! — ответил князь и закрыл лицо руками.
— В терем поднялся бы. Там у тебя и мать, и жена, и сынок, еще не виданный тобою!
— После! За мною еще государево дело!
Бледное утро глянуло в окно. Князь Михаил вспомнил свои обязанности, поднялся с тяжким вздохом, приказал Аи тону принести одежды и, сев на коня, двинулся в путь
Федор Иванович Шереметев встретил Михаила криком изумления:
— Ты ли это, Михайло? Как? Откуда? Говори скорее! Что наши?
— Я, боярин! Воевода Шеин послал меня к царю. Умираем! — И князь Михаил стал рассказывать боярину про бедствия войска.
Шереметев слушал, и невольные слезы показались на его глазах.
— Ах, Михайло Борисович, Михайло Борисович! — повторял он с грустным укором.
Князь вспыхнул.
— Не вина его, боярин! Видел бы ты, как он казнится! В последнем бою он как простой ратник на пушки лез, смерти искал!
— Не я виню, обвинят другие.
— А ты вступись!
— Я? Нет; его заступник помер, а мне не под силу защищать его.
— Кто помер-то?
— Да разве еще не знаешь? Филарет Никитич преставился… как есть на Покров!
Князь перекрестился.
— Да нешто отец тебе не сказывал?
— Батюшка в огневице лежит, — тихо ответил Теряев.
— Да что ты? А я его вчера видел. Духом он смятен был что-то, а так здоров.
— Меня он увидел, — сказал князь, — и, видно, испугался. Вскрикнул, замахал руками и упал… и сейчас без памяти лежит.
— Ишь притча какая! — задумчиво сказал боярин. — Надо быть, попритчилось ему. Не ждал тебя… Да и кто ждать мог?…— прибавил он. — Диву даешься, что добрался ты жив. Чай, трудно было?
— Трудно, — ответил князь, — спасибо, что при мне человек был, что раньше к нам пробрался, а то бы не дойти. Сначала больше все на животе ползли; днем снегом засыплемся и лежим.
— Холодно?
— В снегу-то? Нет. Прижмемся друг к дружке и лежим, в берлоге… Ночь придет — опять ползем. Однажды на ляхов набрели. Двое их было… пришлось убрать их. А так ничего. Волки только: учуют нас и идут следом, а мы мечами отбиваемся… Опять, слава Господу, мороз спал, а то бы замерзнуть можно. До Можайска добрели, а там коней купили и прямо уже прискакали…
— Ну и ну! Однако что же это я? — спохватился вдруг Шереметев, взглядывая на часы. — С тобой и утреннюю пропустил! Ну, да царь простит. Идем скорее!
Царь сидел в своей деловой палате. Возле него стояли уже вернувшиеся Салтыковы, а также князь Черкасский, воеводы с приказов и Стрешнев, когда вошел Шереметев и сказал о приходе молодого князя Теряева из-под Смоленска. Все взволновались, услышав такую весть.
