Надеюсь, Полевой рассчитывал на это. На то, что его смерть заметят и сына по такому случаю пожалеют, простят[52].
И сделал всё, чтобы её заметили. Сочинил и поставил свою последнюю пьесу. Сыграл в ней эту унизительную и жуткую роль.
Чтобы, значит, Дубельт смахнул слезу и полетел с трогательным докладом, — а Белинскому стало наконец стыдно. За всё — и особенно за ту статейку про «Очерки русской литературы», где он написал самое обидное: «что не всякий — великий человек, кто только показывается публике с небритою бородою и в халате нараспашку и говорит с нею запросто, как свой со своим, и что гением сознавал себя не один Гёте, но и Александр Петрович Сумароков…»
И я попал в конце посылки! — собирался я воскликнуть сразу после этой цитаты. Но я ещё не попал.
Много лет я думал — как, должно быть, и сам Н. А.: Белинский приплёл этот халат и бороду, чтобы сказать: нашёл чем хвастать — что принадлежишь к сословию неопрятному и необразованному, — это и так видно; какой ты литератор? самоучка с непомерным самомнением; ступай в лакейскую, хамлет, удивляй своих.
А это не совсем так. Скорее наоборот. Всё это сказано — чтобы приплести бороду и халат. Как раскавыченную цитату. Из текста, Полевому очень и очень известного, думал Белинский.
Но Полевой явно не узнал её. Эту цитату. Представить себе, что узнал — и всё-таки сделал с нею то, что он сделал, — просто невозможно. Не хотелось же ему выглядеть в гробу — смешным. Слишком серьёзно к себе относился. Хотелось — как Лир. Как Тимон Афинский. А не как шут. (Всё равно это немножко смешно — вообще: что хотелось выглядеть.)
А значит, Полевой действительно (а я и не сомневался) не только не сочинял, но и не читал, и не видел на сцене тот водевиль, «Семейный суд». Про Глупинского, который — Белинский.
Там есть такой разговор: приятель Глупинского втолковывает каким-то двум дамам, что Глупинский — человек выдающегося ума. Одна из дам выражает сомнение: а мне он показался при знакомстве личностью вполне заурядной.
Писаревский. Вы были у него по делам?
Крапивина. Для чего же другого?
Писаревский. Это было поутру?
Крапивина. Да.
Писаревский. Бьюсь об заклад, что он был в халате.
Крапивина. Не все ли равно?
Писаревский. Большая разница, когда он одет, в очках; больше уверенности, смелости, красноречия… ну прелесть да и только (Обе женщины смеются). Я не знаю, чему вы смеётесь. Да я сам, ваш покорнейший слуга, когда я в халате, с небритой бородой, ей-богу, дурак дураком. А! да вот и сам Виссарион Григорьевич. Помяни солнце, и лучи видны.
Смотрите: какая выходит ерунда. Белинский вставил в свою статью полфразы из водевиля. Ошибочно предполагая, что автор водевиля — Полевой. И желая, во-первых, дать ему понять: я всё знаю! знаю теперь, какова ваша дружба, старый лицемер! понимаю всю вашу игру; не удивляйтесь же, если с вами обходятся, как вы заслуживаете. А во-вторых — обругать. Типа: вы же помните, как там дальше, — чем кончается эта фраза; кому и помнить, если не вам; так вот, примите на свой счёт; приятного аппетита!
А Полевой не понял, что ему опять, как на крыловском юбилее, громко сказали подлеца. И дурака в придачу[53]. Почувствовал только, что задета, причём умышленно, его гордость. Сословная. И литературная.
И развёл на собственных похоронах весь этот романтический театр.
Дескать — да; угадали; я действительно имел эти мысли — вот которыми вы так зло дразнили меня; страдал этим самомнением: что будто бы я был не совсем обыкновенный человек; что будто бы и писатель был не из тех, которых сразу забывают. Вы травили меня — и затравили. Довольны?
(Всё ещё не попал.)
И — да, я пока единственный в России большой писатель, принадлежащий к якобы необразованному, якобы неопрятному третьему сословию, к среднему классу. И не протираюсь в дворяне; фамилию в анкете не подчищаю, как вы. В глазах публики шутовской средневековый наряд не унизит меня. Да, страна знает меня и любит, потому что я кое-что сделал для неё прежде чем был растоптан. Теперь довольны?[54]
Вот теперь попал[55].
Но только это не сюжет, а сплошное недоразумение. С романтиками так всегда. Шли за Гофманом, попали к Гоголю. Чьи сюжеты якобы, по мнению некоторых (и среди них Н. А. Полевого), слишком просты.
О, эта копоть самолюбий!
Куда уж проще. Как, действительно, бывает скучно на этом свете. А значит, и на том.
В литературе же всё зависит от того, где поставить точку. Лишняя строфа — и Онегин убит. На следующее утро. Князем N. На дуэли. (Без вариантов: арест, заключение в крепости и т. д. требуют совсем другого темпа. Рецепты романа «Что делать?» и драмы «Живой труп» — генералу N. не предлагать; а заслуживает ли Онегин смертной казни — спрашивайте у Дантеса.) Но этой строфы нет — и мало ли чем там у них всё кончилось.
Пушкин, например, тоже вроде бы непременно должен был погибнуть в 26 году, в сентябре. Числа 9-го или 10-го. Поскольку 8-го, после высочайшей аудиенции, прямо из Чудова дворца поехал к Соболевскому — просить его передать вызов графу Фёдору Толстому. Граф стрелял не хуже Сильвио. Но если бы и промахнулся — предположим, с похмела, — а Пушкин, благодаря ежедневным тренировкам в Михайловском, попал, — всё равно, осеннего солнца над Болдином не увидел бы он никогда. Дуэль на следующий день после амнистии. Лучше даже не думать, что сделал бы с ним Николай.
А не драться было нельзя. Толстой написал на Пушкина одну из тех эпиграмм, после которых не живут. Из десяти тысяч русских эпиграмм — самую невыносимую. Буквально кровь закипает в жилах.
Сатиры нравственной язвительное жало
С пасквильной клеветой не сходствует нимало.
В восторге подлых чувств ты, Чушкин, то забыл.
Презренным чту тебя, ничтожным сколько чтил.
Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щёки.
Это за то, что Пушкин в 24 году печатно, в «Сыне отечества» (и в рукописной эпиграмме, но та не в счёт) — обозвал его картёжным вором:
…в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнул от вина и стал картёжный вор…
Он обозвал Американца картёжным вором не за то, что он был картёжный вор (хотя и был); кто-то из общих петербургских знакомых написал в Кишинев: будто бы Толстой рассказывает, что Пушкина перед высылкой высекли; в канцелярии генерал-губернатора или где.
Короче: при первой возможности — к барьеру!
И что же? Всё уладилось: в тот день оказалось, что Толстого нет в городе, уехал куда-то. Потом стало не до него, жизнь Пушкина так круто и счастливо переменилась, столько новых впечатлений, планов, надежд. А месяца через два встретились у того же Соболевского; большая компания, все вполпьяна. Выпили ещё, сели играть — под утро расстались, как прежде, лучшими друзьями.
А иначе как бы сватовство Пушкина удалось? Кто из других знакомых взялся бы поговорить о нём с мамашей Гончаровой? Кого другого и она выслушала бы с благосклонным интересом? Безумные доверяют безумным.
Я же говорю — только о том и толкую: авторша истории литературы работает не хуже вязальной машины. Рифмуя петлю с петлёй.
Стихотворение «Чаадаеву» — вот в котором Толстой-Американец отделан так яростно — «отвыкнул от вина и стал картёжный вор», — в печати датировано 20 апреля 21 года. А в рукописи стоит — 6 апреля!
Вы поняли? Как экономно расходуются нитки. Энергия смертельной ссоры используется в мирных целях. Этой дуэли не будет, а зато — день в день через девять лет — будет помолвка. Во что бы то ни стало Пушкин должен дописать ПСС. Остальные свободны.
«Я в Болдине завёл горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой».
Судя по всему, советская наука о Пушкине и советская наука о Лермонтове заключили тайное соглашение: не принимать формулу «наперсники разврата» всерьёз, не понимать буквально, никогда не комментировать; считать замысловатым ругательством — типа «акулы бизнеса» или «разбойники пера». Её настоящий смысл, некоторым современникам (например, Николаю I) очевидный, лет через сто оказался полностью утрачен, к большой выгоде для СНОП.
Николай Полевой тоже женился на семнадцатилетней. И Салтыков.
М. Н. мне написал:
«Судороги старухи СНОП. Возможно, ты не видел — а если и видел, так не читал — первый номер “Литературки”-2010.
Полосная статья: “Для развлеченья, для мечты, для сердца…”
