все это происходило на моих глазах, и я чрезвычайно благодарен судьбе, усадившей меня в моей комнате. Тем самым я избежал телесных повреждений (в отличие от горемык на майдане) и, располагая отменным наблюдательным пунктом, соблазна приблизиться к месту действия.
Для тебя не секрет, милая Паглизелла, что твой бедный Дрозд не рожден героем, а посему ты не удивишься, узнав, что я не тронулся с места, покуда не восстановился порядок. Ближе к вечеру Задиг-бей сказал, что британский суперинтендант капитан Эллиотт прибыл в Кантон и собирается выступить перед обитателями Города чужаков. Получив заверения, что моей персоне ничто не угрожает, я решил сопровождать Задиг-бея на митинг, который намечался в английской фактории, расположенной напротив моего отеля на другом краю майдана.
К тому времени в анклаве воцарился покой, повсюду стояли постовые, а вот зевак и лотошников было не видно. Однако недавняя смута оставила свои следы: на земле сверкало битое стекло, поломанные изгороди валялись, точно ветки деревьев, покореженных бурей; на воротах факторий виднелись глубокие вмятины, и казалось чудом, что их створки еще держатся в петлях.
Больше других пострадала американская фактория, где обитает Чарли, и я обомлел, увидав пустые глазницы окон его конторы — помещения, в котором он мне позирует! Тревога — мое второе имя, и ты, милая Пагли, сможешь представить, какое облегчение меня охватило, когда вскоре я увидел Чарли живым и невредимым. Однако он был очень взволнован и охарактеризовал нынешние беспорядки как чрезвычайно дурное предзнаменование. Мол, это лишний раз доказывает: иностранные купцы глубоко заблуждаются, полагая, что в вопросе опия народ и его правители сильно расходятся. Напротив, люди всецело поддерживают государственные меры против зелья, они безмерно возмущены вседозволенностью чужеземцев, иначе не ополчились бы на нас так, что потребовалось вмешательство полиции.
Незаконная торговля опием лишила нас расположения Добра, превратив в сводников ненасытного Зла; нам следует опасаться, что рано или поздно мы пострадаем от всплеска страстей, кои сами же и пробудили.
Здешний класс образованных людей, сказал Чарли, пришел к убеждению, что чужеземным купцам, точно детям, неведомо благоразумие (по-китайски — таоу-ле). Беспрецедентное решение мандаринов устроить казнь на майдане — знак того, что они отринули всякую надежду по-иному достучаться до здравомыслия иноземцев.
Способ, конечно, отвратительный, но вот так мандарины пытаются привлечь внимание чужаков к последствиям их действий. Но когда мы вошли в зал заседаний, нас охватило смятение, ибо на лицах коммерсантов не было ни малейших следов раскаяния, одна воинственность, и все они сокрушались лишь о том, что мало всыпали китаезам, атаковавшим анклав.
Общий настрой зала породил в нас сомнение: преуспеет ли капитан Эллиотт там, где мандарины потерпели неудачу? И вообще, признает ли он факт нарушения закона? Но все же я тешил себя надеждой, что капитан, не связанный с торговлей, видит ситуацию в ином ракурсе.
Задиг-бей не разделял моего оптимизма. Нужно помнить, сказал он, что капитан Эллиотт — истинный саиб, в колониях он как рыба в воде, это его природная среда обитания. Сын бывшего губернатора Мадраса, племянник британского наместника в Индии, он долго служил в английском флоте. Корни и воспитание не позволят ему пойти против своих.
— Что он за человек? — спросил я.
— Вы всё поймете, едва он войдет в зал и начнет говорить, — сказал Задиг-бей.
И он был прав.
Капитан Эллиотт появился при полном параде и со шпагой на поясе. Наверное, это было обдуманно, ибо шум в зале мгновенно стих. Я думаю, порядок возник скорее благодаря этим атрибутам, нежели внешности их обладателя, поскольку даже я, мастак в сем деле, затрудняюсь воскресить в памяти его облик (хотя прекрасно помню цвет и покрой одежды).
Казалось, он настолько сросся со своей синей формой, что стал воплощением целого взвода коротко стриженных солдафонов с ухоженными усами. А когда он заговорил, возникло впечатление команды, отданной с корабельных шканцев: такой невыразительный и властный голос мог принудить к благоразумию всякого. Мандарины, сказал он, должны проявить здравомыслие и воздержаться от казней на майдане, но и английским торговцам надлежит, не переча здравому смыслу, прекратить откровенную доставку опия в своих лодках. Британское правительство строго осуждает подобную практику, порочащую империю, и он, капитан Эллиотт, решительно настроен с этим покончить, ради чего даже готов сотрудничать с китайскими властями, и так далее и тому подобное.
Иными словами, капитан возражал против контрабанды опия в английских лодках. О главном — груженных опием кораблях, стоявших возле островов, и вообще транспортировке опия из Индии в Китай — он не обмолвился ни словом. Да и что он мог сказать, если торговлю опием спонсировала и поддерживала та самая империя, которую он представлял?
Признаюсь, зал заседаний я покинул с трепещущим сердцем. И Задиг-бей был не особо воодушевлен тем, что услышал. Он убежден, что обе стороны, и капитан Эллиотт, и мандарины, уже не контролируют ситуацию. Иностранные купцы не потерпят вмешательства китайцев или британского представителя в свои дела, поскольку считают, что доктрина свободной торговли выдала им лицензию поступать как вздумается. А среди населения растет возмущение тем, что иноземцы безнаказанно попирают закон; если б не полиция, народ давно бы сжег фактории и выгнал чужаков из города.
Я подумал, Задиг-бей слегка сгущает краски, однако вскоре убедился, что он ни на йоту не преувеличил в своей оценке нрава горожан. Сейчас я поведаю, как сделал это открытие, и ты, милая Пагли, поймешь в полной мере, отчего после этого я оказался надолго прикован к постели.
Вот что произошло.
Мы с Джаквой условились, что 13-го (на другой день после беспорядков) он придет ко мне позировать для портрета. Я прождал до заката, но он так и не появился, и тогда я пошел справиться о нем в студии Ламквы. Едва я туда вошел, как понял, что случилось нечто ужасное, ибо вместо обычных улыбок и приветствий меня встретили мрачные взгляды и хмурые лица.
В студии Джаквы не было, но никто из подмастерьев не пожелал сказать, где он, и мне пришлось обратиться к Ламкве.
Вот что я узнал: в день бунта Джаква вместе с товарищами работал в мастерской, когда вдруг за окном промаршировали солдаты. Снедаемые любопытством, рисовальщики побросали кисти и побежали на майдан, невзирая на увещевания Ламквы. А там уже буянили чужеземцы, и злосчастье свело Джакву со сворой пьяных матросов, которые его избили, сломав ему руку.
Можешь представить, дорогая Пагли, как я был этим убит! Не скрою, я разрыдался! Конечно, я бы тотчас проведал своего раненого Друга, но это не представлялось возможным, даже если б его дом
