Нырнуть бы и не вынырнуть.
К политруку Грызов подлетел:
— Комбат где?
Тот спокойно хлебнул из фляжки и в сторону речки кивнул:
— Купается.
Федора развернуло — никого и, тут Санин вынырнул, пошел на берег, как ни в чем не бывало.
— Ну, ты силен.
Хоть бы посмотрел в ответ. Плюхнулся на песок и сапоги стянул, воду из них вылил.
— Коля, связь наладили. Приказ пришел — вперед, на Болхов, — тихо, понимая, что человек не в себе от горя, сказал капитан.
Мужчина не спеша натянул сапоги и кивнул: самое то приказ. Может, на том берегу еще дивизия танковая у фрицев завалялась. А тут и они, еле стоят на ногах, зато с решимостью на рожах и с автоматами в руках: здрассте! А не подскажите, какого хрена вы тут делаете, господа фашисты? И автоматами прямо по мордам — иначе-то никак — патронов нет.
Короче, аминь батальону. Зато слава КПСС.
Сплюнул в сторону и встал:
— Поднимай людей.
Лена смотрела на Артура и не верила, что видит его, что он реален. За две недели она чего только не перевидела, непереслушала, только что было явью, что бредом так и не поняла.
Голову так разламывало, что хотелось уже поскорее либо туда, на тот свет, либо сюда, на этот, но без головных болей. Смотреть от них и то больно было, каждый вздох в голове перекатывался и ухал, как снаряд в землю. Дуфф, и не знаешь, жив или мертв.
Лена закрыла глаза.
Артур повернулся к доктору:
— Что-то не радует меня ее вид, Сергей Юрьевич.
— Тяжелая контузия, товарищ генерал.
— Понимаю. Какие прогнозы?
Оба вышли из палаты и остановились у окна в коридоре:
— Какие именно прогнозы вас интересуют, товарищ генерал? Сказать что-то определенное сейчас сложно. Само ранение легкое, но до странности тяжелая контузия.
"Чего уж тут странного?" — уставился в окно Артур: "Помощь во время не оказали, потом еще и головой об пол приложили".
— Сознание плавает, дезориентация. Но организм выносливый, что и говорить. Молодая.
— Да уж. Вы мне ее на ноги поставьте, Сергей Юрьевич.
— Поставить-то поставим, но инвалидность девушка заработала. Комиссована будет однозначно.
— То есть?
— Что есть, — развел руками.
— Не будем спешить с выводами. Через неделю еще наведаюсь. Вы уж постарайтесь, доктор, большие виды у меня на эту красавицу.
— Все понимаю, товарищ генерал, только я не Бог, а она всего лишь человек.
— Вы сами сказали: ранение легкое, организм молодой, выносливый. Будем надеяться, — кивнул доктору и двинулся на выход.
Двадцать девятого июля был взят Болхов, а тридцатого одиннадцатую армию прикомандировали к Брянскому фронту. В образовавшуюся передышку батальон Санина доукомплектовывали. Пришли новые солдаты, новые командиры. Николай смотрел на них и думал: какие по счету и сколько раз еще придется знакомиться с новыми командирами, а потом только помнить их?
Вместо Авдеева на левом флаге теперь стоял Мурашко, пожилой ворчливый майор.
Вместо Минаева улыбчивый, может возраста Николая майор Утицын.
В самом батальоне из старых только он, Семеновский и Грызов остались.
— Завтра должен новый командир разведчиков прийти. Молодой говорят, но опытный, — тихо заметил Владимир Савельевич.
Коля молча выпил кружку водки и снова перед собой уставился.
Поминали погибших. И он поминал. Только Леночку не мог. Потому что помнил ее. Жила она в душе, сердце, памяти, а раз так — живая.
— Ты не молчи, Николай. Хуже нет в себе-то. Сам знаю, — качнулся к нему Федор.
Мужчина только посмотрел на него: что говорить? Нечего.
— Дааа, — вздохнул капитан. — Разведка тоже поминает. Из отделения четверо их и осталось: Чаров, Васнецов, Суслов да Красносельцев.
Положили ребят, — закурил Санин, на майора посмотрел:
— Приказ на Васнецова пиши. Он лейтенантом будет. Не нужен нам молодой.
И еще кружку спирта замахнул, а хоть бы в одном глазу. Не пьянел и все тут, будто воду пил. Только вот Леночка очень близко казалась, словно нет тех восемнадцати дней, что счастье от несчастья отделяли. И вернуть бы все, не в сарай ее запереть — в танке, в бункере!…
И застонал, ткнулся лбом в руки.
— Ты б поел да поспал, Коля, — исподлобья поглядывая на него, сказал Семеновский.
Он бы поспал, да не спится. Только ляжет, глаза закроет и, кажется — вот она, коснись… глаза откроет — никого. И жутко от этого, выть хочется.
Он бы поел, да не может, не лезет ничего. Ни вкуса не чувствует, ни запаха, и усталости тоже не чувствует, только пусто и внутри и вокруг. До тошноты пусто.
— Тяжело, знаю, — закурил Грызов. — Ничего, пройдет. Ты молодой.
Николай тяжело уставился на него:
— Что пройдет, Федя? Молодость? Война? Боль что как тиски — вот! — сжал горло. — Душу мне вытащили, Федя, а без нее ровно на все. Ненависть только осталась. И одно желание — рвать, как собака зубами!… Рвать сук, чтобы до печени доставало, до всего их ливера.
Многое бы еще сказал, да слов не было и нужны они, чтобы искать их? Еще спирта налил.
— Напьешься.
— Мечтаю.
— Погон лишишься Коля.
Тот выпил залпом и кивнул: желательно вместе с головой, чтобы душу память не рвала.
Помолчали и Семеновский заговорил:
— Я вот что думаю: кого ни возьми — у кого сын, у кого жена, у кого брат, у кого вся семья сгинули. А впереди еще Украина, Белоруссия. Придут хлопцы на родную землю — что увидят?
— Другое скажи, — тяжело уставился на него Николай. — До Берлина пойдем, я же их лично, как свиней резать буду, всех!
— Всех! — уставился на политрука и Грызов. Взгляд один в один Николая — вытравленный, холодный. — И фройлян их! Как они наших дивчин!
— И не мы одни, политрук, — качнулся к мужчине Санин, с прищуром хищным глядя в глаза. — Не мы одни — батальоны! Дивизии, армии. В крови их утопим!
— Очнитесь, вы! — грохнул по столу майор. — Чего городите? Озверели? Эх вы, офицеры! Трудно? Всем трудно! А людьми советскими оставаться должно!
— А ты меня не жалоби! У тебя, как с семьей, майор? Сколько мы с тобой? Всю ты нашу подноготную знаешь, а вот мы о тебе нет. На Урале они у тебя, да? Или в Сибири? Вернешься — встретят.
Семеновский ворот гимнастерки поправил, помолчал и сказал тихо, глядя в стол:
— Нет у меня семьи, Коля. В Ленинграде от голода еще в феврале сорок второго померли. Все. Девочки — близнецы, жена, сестра, мать…Вот так, комбат.
Мужчины осели. Николай в стол уткнулся, застонав, голову ладонями накрыл.
Как же закричать хочется. Залповым огнем «катюш» по всему периметру, до самого Берлина! И чтобы даже духу от тварей не осталось, даже памяти о поганых!
Слишком дорого они обходятся человечеству. Слишком дорого!
Что-то сломалось в ней. Она все видела, слышала, помнила, но воспринимала вывернуто, и, понимая это, все больше молчала.
Что-то сгорело в ней с гибелью Николая. Она напоминала себе остановившиеся часы, которые идут только для себя, и никто этого не видит. Она «шла», но внутри, и каждый день жила в тех трех месяцах передышки, с Колей. И понимала, что вязнет в боли, сходит с ума.
— Когда вы меня выпишите? — спросила врача на обходе, зная только одно — ей нужно на фронт и закончить, наконец, эту беспрецедентное издевательство над людьми. Третий год войны! Третий! Сколько жизней унес фашизм, сколько судеб поломал? Нужно остановить, задавить, в конце концов, прекратить этот ад на земле.
Ничего у нее кроме ненависти и желания мстить, мстить, мстить не осталось. Ее самой-то уже не было. Разве думала она еще два года назад, что когда-нибудь у нее будет одно желание — убивать. У нее, мечтающей не только о славе Чкалова, но и простом, чисто девичьем? Не было больше тех «мечт» — раздавлены и растоптаны, в руинах как города и поселки, как вся ее Родина утоплены в крови.
Доктор внимательно посмотрел на нее:
— Елена Владимировна, вам вставать-то еще нельзя. Какой фронт, деточка?
У него был удивительно мягкий, вкрадчивый голос, он наверняка всех успокаивал, но Лену вздергивал.
— Я не деточка, я лейтенант Красной армии, — отрезала с каменным лицом.
— Сейчас вы не лейтенант, а пациент, у которого тяжелая контузия. И ваш долг на данный момент выполнять мои предписания. Если вы, конечно, хотите в принципе встать на ноги, не то что в строй, — сообщил медленно, специально растягивая слова чтобы девушка поняла. И она поняла, что к ней относятся то ли как к полоумной, то ли как к ребенку, а в целом, как к недоразумению, с которым приходится нянчиться.
А оно надо?
Так ведь и ей не нужно.
— Выпишите меня.
Сергей Юрьевич с минуту изучал ее и кивнул:
— Обязательно.
— Сейчас.
— Я совершенно не против, но есть один момент, Елена Владимировна — генерал вами интересуется. На этой неделе обещался быть. Или Бог с ним? Выписываемся? Ну, не застанет, не поговорит с вами — не страшно. Конечно, он расстроится, большого, знаете ли мнения о вашем опыте, и хотел бы, насколько я понял, такого специалиста в свое ведомство, на очень ответственные задания взять. Но вам-то это не интересно, так?
