Похорошел и Лондон. Самым ярким новшеством стала, вероятно, грандиозная фонарная башня, совсем недавно воздвигнутая над нефом собора Святого Павла. Соперничая с вытянутым, узким силуэтом здания, она придавала изящество и величие угрюмому массиву, который отчасти смахивал на амбар, громоздившийся над западным холмом. Но еще большее удовольствие доставило Мейбл то, что за последние три года в город прибыл религиозный люд двух ранее неведомых толков, не похожий ни на кого. Постройкой своих скромных обителей прямо сейчас занимались нищенствующие монахи: последователи святого Франциска – францисканцы, или монахи серые, и черные монахи – доминиканцы.
– Мне они по душе, – говаривала Мейбл. – Работящие.
Францисканцы, избравшие личное нестяжание, пеклись о бедных. Черные монахи ведали просвещением. Особенно нравились Мейбл серые братья.
– Преобразить можно все, – продолжала она. – Покуда мы все пребываем в трудах.
И ныне, предприняв свою миссию, она, несомненно, держала это в уме.
Они шли неспешно, будучи странной парой: Мейбл, энергичная и плотная, пусть и утратившая толику резвости, и долговязый субъект, чопорно шагавший рядом и державший ее под руку. Тощий, бледный и пыльный, как старая меловая палочка; согбенный, словно подломленный, Силверсливз, однако, выглядел так, будто собрался жить вечно.
Он был совершенно слеп, и Мейбл каждую неделю водила его на прогулку.
– Нельзя же сидеть так день-деньской, – внушала она ему в добротном каменном особняке у собора Святого Павла. – Надо выходить и разминаться, иначе вообще перестанешь двигаться.
Их вылазки делились на два этапа. Она отвозила слепца на его лошади в какое-нибудь удобное место, где заставляла ходить. После приводила домой.
Однако сегодня Мейбл вела его к реке с особой целью. Она собиралась отвести его на Лондонский мост.
Быть может, из всех перемен, произошедших в Лондоне за ее жизнь, эта была самой прекрасной. Ибо там, куда свыше полувека назад смотрела с деревянного моста Ида и видела лишь огромные каменные опоры нового, работа близилась к завершению. Она растянулась надолго. Прошло тридцать лет до того, как дорожная часть соединилась с мощными опорами, а после случился пожар и пришлось начинать заново. Но теперь вид открывался великолепный. Через Темзу перекинулось девятнадцать больших каменных арок. Мост, ими несомый, недавно расширили так, что на нем появились дома, разделенные дорогой, по которой могли проехать две повозки. А посреди моста возвели каменную часовенку в честь святого Томаса Бекета, городского великомученика.
Они оставили лошадь близ церкви Святого Магнуса у северной оконечности моста, и Мейбл повела старика через реку.
– Где мы?
– Не волнуйся.
– Что это за улица?
– Дорога в райские кущи. Или в преисподнюю.
Он нахмурился:
– Я хочу вернуться.
– Знакомая песенка. – Она подтолкнула его, направляя к цели.
– Ты что-то задумала, – заметил он жалобно.
И не ошибся. У Мейбл имелась миссия, и она была полна решимости преуспеть. Речь шла о ее бедствовавшем знакомом, викарии церкви Святого Лаврентия Силверсливза.
Тот, конечно, давным-давно умер, как и его жена. Одна дочь, немощная, пребывала в больнице, но вторая влачила жалкое существование в хибаре неподалеку от церкви. Семейство Силверсливз отказалось ей помогать. Мейбл обращалась к Пентекосту и его детям, протестовала, но без толку. Она до того разозлилась, что почти перестала навещать старика, но втайне радовалась брошенному ей вызову. «Для дочки викария я уж что-нибудь да выжму», – поклялась она. И решила завести Силверсливза в часовенку на мосту, которая чрезвычайно ей полюбилась.
Дойдя до цели, она заставила его войти, подвела к скамье и усадила.
– Что это за место?
– Церковь. Теперь послушай меня. – И несколько минут монахиня высказывала ему все, что думала о курате, произнеся в заключение: – Я не могу вернуть тебе зрение, старик. У меня нет таких трав. Но я могу сделать так, что ты увидишь свои грехи. Вставай на колени и хорошенько молись, пока не надумаешь помочь дочери того викария.
– А если нет?
– Оставлю тебя здесь, – ответила она.
И вот он, ворча, опустился на колени, тогда как Мейбл отправилась к другой скамье и стала молча молиться великомученику.
Чудо случилось немного позже – сестра Мейбл не могла расценить произошедшее иначе. Она пребывала в глубокой задумчивости, когда оттуда, где преклонял колени Силверсливз, послышалось писклявое:
– Я вижу!
– В чем дело?
Тот таращился на свои ладони:
– Я вижу!
Она подошла к нему. Так и есть. Прозрел. Монахиня перекрестилась:
– Святой удостоил нас чуда.
Вопреки себе старик улыбнулся почти по-детски. Затем издал смешок:
– Похоже на то! Чудо. Я вижу!
– Теперь ты дашь что-нибудь этой бедной женщине?
– Да, – произнес он, ошеломленный. – Да, полагаю, что дам. – Он огляделся в часовне. – Невероятно. Я и вправду вижу! – Затем нахмурился. – Что это за часовня? Я знаю ее?
– Часовня Святого Томаса.
– Томаса?
– Бекета, разумеется, – сказала она. – Кого же еще?
Месяц спустя, перед самым рассветом, из жизни тихо и мирно ушел брат Майкл, любовно опекаемый Мейбл. Он не сумел спросить с брата свой выигрыш – в том не было нужды. Булл уже давно сделал больнице щедрое пожертвование.
Произнеся над телом молитвы, Мейбл вышла пройтись по галереям. В столь ранний час свет был неверен, но она, свернув за юго-восточный угол, ни на секунду не усомнилась в фигуре, которую узрела в конце пути. Хвостатый демон даже повернул голову, чтобы взглянуть на нее. Ей было отрадно видеть, что он, явившийся за добычей, с пустыми руками крался прочь.
Ей обещали, что завтра она еще останется девой. Однако к полудню в ней зародились подозрения.
Все хмурое ноябрьское утро девушка просидела на скамье перед борделем, закутавшись в платок. Напротив через реку виднелись причалы возле собора Святого Павла. Слева, между рекой и воротами Ладгейт, где стоял маленький форт – замок Бейнард, раскинулись обширные владения чернорясцев-доминиканцев, ныне звавшиеся Блэкфрайерс. Вид был славный, но девушке в тот день он казался исполненным смутной угрозы. Ее звали Джоан, ей было пятнадцать.
Милашка: каштановые волосы аккуратно убраны назад, открывая овальное лицо; кожа бледная и очень гладкая; маленькие кисти и ступни, несколько пухлые – с намеком на умеренную телесную полноту, которую, как она понимала, мужчины часто находили привлекательной. И только кроткие, довольно серьезные глаза выдавали в ней принадлежность к роду мастеровых. Начало ему положил Озрик, трудившийся на строительстве Тауэра.
Впрочем, это уже не имело значения – не после того, как ранним утром Джоан приняла ужасное решение и перешла через реку. От отца, когда дело вскроется, она впредь не услышит ни слова. В этом девушка не сомневалась. Как и от матери, это наверняка. Но она стерпит, ибо пожертвовала домом, семьей и репутацией для спасения жизни юноши, которого любила. Спасти его она собиралась завтра. Если дотянет.
Напротив собора Святого Павла по берегу Темзы вдоль полосы осушенных болот, известной как Бэнксайд, тянулись бордели – публичные дома, всего их насчитывалось восемнадцать. Одни разрослись вокруг внутренних двориков с приятными садами, простиравшимися до Мейден-лейн. Другие были страшнее – высокие, узкие, с нависавшими этажами, которые как бы поникли под грузом лет берегового разврата. И в этих разномастных хоромах, арендованных и управляемых содержателями притонов, трудились в поте лица три-четыре сотни проституток.
«Собачья голова», где собиралась обосноваться Джоан, располагалась где-то в середине и представляла собой здание средних размеров с высокой соломенной крышей. Оштукатуренные стены были выкрашены в красный цвет, над дверью висела большая вывеска с изображением собачьей головы с огромным вываленным языком. В дальнем конце, вверх по течению, строй борделей завершался крупным, частично каменным зданием. Это была таверна «Замок в обруче».[30] По течению вниз, сразу за борделями, стояло массивное каменное строение с собственной речной пристанью и ступенями: лондонский особняк епископа Винчестерского. На его территории находилась небольшая, но битком набитая тюрьма Клинк.
Всей этой местностью – особняком, тюрьмой Клинк и восемнадцатью доходными борделями – владел и управлял епископ.
Область к югу от Лондонского моста всегда была местом обособленным. С давних пор дорога от Дувра и Кентербери встречалась здесь с другими, тянувшимися через реку с юга. И со времен же саксонских место приобрело название Саутуарк и выделилось в самостоятельный, независимый от города район. Как таковой, он был пристанищем для бродяг; тех же, кто преступил закон, предоставляли здесь собственной судьбе. Район Саутуарк сколько-то тянулся вдоль реки. У Лондонского моста был рынок. Дальше, к западу, находилась старая церковь Сент-Мэри Овери, от которой через реку ходил паром. Затем следовали особняк епископа и Бэнксайд. А также бордели – давно ли? Да столько же, сказывали, сколько и сам район.
