тогда, когда захочет Аллах… До каких пор ты будешь препятствовать счастью Аиши?… Разве она тоже не достойна твоей любви и сострадания?!
Он сказал себе: «Если Хадиджа замечательная девушка, почему ты не остановила свой выбор на ней?!..» Он собирался поставить её в тупик точно так же, как и она его, но испугался, что она бросит ему в ответ что-нибудь оскорбительное, пусть и с добрыми намерениями, а также и в адрес Хадиджи, и потому на полном серьёзе сказал:
— Никто, кроме меня не проявляет, к Хадидже столько сострадания.
Старуха запальчиво сказала, будто не он, а она просила:
— Каждый день происходят подобные вещи, и никого не расстраивают. Поистине, Аллаху ненавистно упрямство и гордость Его раба. Удовлетвори мою просьбу и положись на Аллаха. Не отвергай мою руку, я ведь до тебя ещё никому её не протягивала…
Ахмад замаскировал своё волнение улыбкой и ответил:
— Это великая честь для нас, как я уже говорил вам только что… Только дайте мне немного времени, чтобы подумать и уладить свои дела, и тогда мой ответ подтвердит самое лучшее ваше предположение, Иншалла…
Как бы подводя итог разговору, она сказала:
— Не позволю больше занимать твоё время. За время этого спора мне стало казаться, что на мою просьбу ты ответишь отказом. Такие как я привыкли, что если говорят «Я хочу побыстрее получить от тебя согласие, чтобы не повторять одно и то же по сто раз», то мне отвечают «да», потому я скажу только одно:
— Халиль такой же сын тебе, как и мне, а Аиша — такая же дочь мне, как и тебе…
Она встала, и Ахмад встал вслед за ней, чтобы попрощаться. Он ожидал от неё, что она лишь поздоровается и попрощается, однако ей во что бы то ни стало хотелось напомнить ему ещё об одном в своих наставлениях. Она будто боялась, что он позабудет что-нибудь, и вновь принялась всё подробно излагать ему. Кто знал, что она будет заново повторять всё то, что уже говорила! Затем её охватило желание поспорить с ним об этих идеях, и она глубоко задумалась, без возражений ожидая, пока он ответит ей — было ли её предложение о сватовстве Аише выше всяких похвал, и тому подобные вещи, которыми ей хотелось закончить беседу. Она не теряла нити разговора о ссыльной Амине, и вставляла два-три слова. И вот уже в ход пущены новые слова, что пришли ей в голову и захватили её, и она пустилась разглагольствовать, так что Ахмад потерял терпение. Он чуть не засмеялся в конце-концов, когда она снова сказала:
— Не позволю больше занимать твоё время.
Он довёл её до дверей, опасаясь каждого её шага — вдруг она остановится и снова затеет разговор. Наконец он вернулся в свою комнату и сделал глубокий вздох. Он был печален и удручён. Он был мягкосердечным — более, чем многие предполагали себе, и даже более, чем следовало. Но как в это могли поверить те, кто видел его лишь тогда, когда он был угрюмым, кричал или насмехался?!.. Соприкосновение с печалью жалило его настолько, что могло отравить всю жизнь. Как же он был рад пожертвовать собой ради счастья дочерей — не важно, видел ли он ту, что красотой лица вся пошла в свою мать, или ту, которой от всей красоты досталась только бледная кожа — обе они были пульсом его сердца и сутью духа. Жених, которого представила вдова покойного Шауката, был настоящей находкой в истинном смысле этого слова — молодой человек двадцати пяти лет с месячным заработком не менее тридцати фунтов. По правде говоря, как и многие другие представители аристократии, у него не было профессии и не повезло получить образование — уровень его знаний не выходил за навыки чтения и письма. Зато он обладал всеми прекрасными качествами своего отца — благородством, щедростью и нравственностью. Так что же он мог поделать?… Он должен был уладить это дело сам, так как не привык колебаться или совещаться с кем-либо, и не мог себе позволить выглядеть перед членами семьи — даже на короткий миг — как нерешительный человек.
А не посоветоваться ли ему об этом с близкими друзьями? Он не видел ничего дурного в том, чтобы советоваться с ними всякий раз, когда дело было серьёзным. На самом деле, их ночные попойки начинались обычно с обсуждения тревог и проблем. Но как бы ни был он уверен в собственной правоте в душе и не отступался от неё, он был из числа тех, кто ищет совета других, чтобы удостовериться в своём мнении, а не отвергать его. В таком состоянии это могло послужить ему утешением и отдушиной. И когда Ахмад утомился от всех этих раздумий, то воскликнул:
— Кто поверит в то, что то, что всё произошедшее со мной не благо, которым почтил меня Аллах?!..
37
Пока Амина пребывала в изгнании, у неё не было иного дела, кроме как сидеть перед матерью и болтать с ней обо всём, что приходило ей на ум — о далёком и недавнем прошлом, настоящем, о дорогих сердцу воспоминаниях и нынешних драмах. Если бы не боль разлуки и видимость развода, она бы примирилась со своей новой жизнью и считала бы её санаторным отдыхом от бремени забот или воображаемым путешествием в мир воспоминаний. Однако ход времени не приносил никаких событий, которых бы она боялась; новости о том, что Умм Мариам приходила в их дом заступиться за неё перед её супругом, как и о визите вдовы покойного Шауката, не дошли до неё. Всё это успокаивало её, хотя вечерние визиты детей, что не прекращались ни на день, наполняли её грудь дуновением новой надежды, и хотя то время, что они отсутствовали в её новом жилище, не намного превышало то, что они проводили у неё, в обоих случаях она виделась с ними лишь в моменты расставания по вечерам и стала скучать по ним, словно эмигрант на чужбине скучает по своим близким, с которыми его разделила сама судьба, или как тот, кого лишили возможности
