женщин в собственном квартале. Насколько он помнил себя, один раз он даже отстранился от увлечения женщиной, которая не была запретной для него, из сострадания к одному своему знакомому. Однажды к нему пришёл посыльный, принёсший приглашение на встречу с сестрой его товарища — вдовой по имени Лейла, и он молча принял из его рук приглашение, по привычке любезно обращаясь с посыльным, а затем на несколько лет просто забыл дорогу в дом своего товарища. Возможно, Умм Мариам была первым испытанием для его принципов, что предстало перед ним, и хоть она понравилась ему, он не внимал страстным побуждениям. Глас мудрости и достоинства взял над ним верх, охраняя его репутацию: люди говорили, что это вместилище упрёков и порицаний, словно его хорошая репутация была ему дороже случайного удовольствия; и одновременно с тем он утешался время от времени любовными приключениями без последствий. Этот дух, верный обязательству, преданный братьям, не покидал его даже в увеселительных заведениях и публичных домах. Ему никогда не пеняли на то, что он домогался любовницы своего друга, или пожирал глазами подругу товарища. Он предпочитал дружбу любви, так как привык повторять:
— Друг — это постоянная любовь, а любовница — преходящее увлечение.
В этом и заключалась причина, почему он был нетребовательным в подборе для себя любовниц — он искал их среди тех, что были одиноки, либо поджидал, пока их увлечение кем-то другим не закончится, и тогда готовился воспользоваться своим шансом. Иногда даже, прежде чем добиваться любви женщины, он просил дозволения на то у бывшего её любовника, связывая любовь с весельем, к которому не примешивалось сожаление, и чью безмятежность не смущала злоба. Другими словами, ему сопутствовал успех в союзе «животного», которое гонится за удовольствиями, и «человека», который тянется к высоким принципам. Он гармонично вобрал в себя обе эти стороны воедино, так что одна не наступала на другую, и каждая жила сама по себе в покое и радости. Ему и раньше удавалось сочетать в себе религиозность и увлечения без всяческого чувства вины и подавленности, при том, что в своей верности друзьям он не переступал пределы искренности, но не столько из нравственных побуждений, сколько из унаследованного от предков желания оставаться любимым и пользоваться доброй славой. В своих походах «налево», неизменно сопровождавшихся триумфом, ему нетрудно было избегать любви, отмеченной изменой или подлостью, не говоря уже о том, что он и не знал никогда настоящей любви, которая бы подтолкнула его либо к подчинению этому сильному чувству без всякой заботы о своих принципах, либо к острому эмоциональному кризису, обжечься в огне которого ему было не суждено. Умм Мариам была для него сладким куском пирога, который никогда не повредит, даже если тот грозил несварением желудка, после чего он просто бросил бы его ради какого-нибудь другого из тех вкусных и безопасных блюд, которыми ломился стол. Вот почему он мягко ответил ей:
— Иншалла, заступничество ваше принято будет, и в скором времени вы услышите приятную новость…
Женщина встала и сказала:
— Да почтит вас Господь наш, господин Ахмад…
И протянула ему свою нежную ручку. Он в ответ протянул ей свою, опустив взгляд. При этому ему почудилось, что когда она прощалась с ним, то немного сдавила его ладонь, и он спросил себя, была ли это её обычная манера прощаться, или же она специально сделала это, и попытался вспомнить, как она пожимала ему руку в момент приветствия, но память подвела его. Большую часть времени до своего возвращения в лавку он провёл в раздумьях об этой женщине, её словах, нежности и прощании…
36
— Господин, тётушка — супруга покойного Шауката — хочет видеть вас.
Ахмад бросил на Хадиджу раздражённый взгляд и закричал:
— Зачем?
Нотки раздражения в его голосе и взгляд, мечущий искры, говорили о том, что он имел в виду не «причину» визита посетительницы, а словно хотел сказать: «Я ещё не отошёл от вчерашней посредницы, а тут уже и другая пришла. Кто вообще сказал, что я могу попасться на эти хитрости?… Да как ты и подобные тебе осмеливаетесь строить козни против меня?»
Хадиджа побледнела и дрожащим голосом сказала:
— Клянусь Аллахом, не знаю…
Он тряхнул головой, как бы говоря: «Да нет, знаешь, и я тоже знаю, а твои интриги приведут лишь к самым серьёзным последствиям». Затем злобно сказал:
— Скажи ей, пусть войдёт. Теперь я не смогу выпить кофе в полном покое. Моя комната уже превратилась в зал суда с адвокатами и свидетелями. Вот он — покой, что я нахожу в своём собственном доме. Да проклянёт Аллах всех вас..!
Не успел он закончить фразу, как Хадиджа скрылась, словно мышь, когда до ушей её донёсся треск, а он ещё несколько мгновений пребывал в мрачном настроении, вне себя от бешенства, пока не вспомнил, с каким страхом Хадиджа ушла от него, спотыкаясь в своих деревянных башмаках, и чуть не стукнувшись головой об дверь. На губах его выступила жалостливая улыбка, усмирившая его беспричинный гнев и стекавшая в его сердце каплями сочувствия. Ну и дети же у него! Они отказываются забыть свою мать даже на минуту. Он устремил взгляд на дверь, готовясь принять посетительницу в хорошем настроении, как если бы не излил несколько секунд назад свой гнев на саму мысль о гостях. Но так и не смог схитрить, ведь ярость могла завладеть им по самому ничтожному пустяку, или даже вообще без всякого повода. Но помимо всего прочего, данная посетительница — вдова покойного Шауката — занимала такое положение, которого не удостаивалась ни одна из тех женщин, что иногда захаживали в его дом, ибо его семья была связана с с её семьёй с давних пор узами искренней дружбы — покойный был ему как собственный отец, а его вдова была ему, и разумеется, его подопечным, как мать. Именно она сосватала ему Амину, и собственноручно приняла у той роды, взяв на руки её детей, когда они появились на свет. А ещё семейство Шаукат были их давними друзьями, и не только благодаря своему благородному турецкому происхождению, а из-за высокого
