Его разум блуждал, сбитый с толку болью в ноге. Он вдруг вспомнил, как посмотрел на него Кишан Синг тогда на пляже, когда они с Элисон вернулись с острова. Было ли в его глазах презрение, своего рода осуждение?
Поступил бы Кишан Сингх на его месте так же? Позволил бы себе заняться любовью с Элисон, мучить ее, предать Дину, который был ему и другом, и даже кем-то большим? Он и сам не знал, почему так поступил, почему он так сильно ее хотел. От некоторых ребят он слышал, что такое случается во время войны, на фронте. Но Кишан Сингх тоже был на фронте, и сложно было представить, что он делает нечто подобное. Не в этом ли заключалась разница между офицером и солдатом - что приходится навязывать свою волю?
Он понял, что хочет об этом поговорить. Арджун вспомнил, как однажды Кишан Сингх сказал, что его женили в шестнадцать лет. Ему хотелось спросить - как это было, когда ты женился? Ты был знаком с женой до этого? Как ты дотронулся до нее в первую брачную ночь? Она смотрела тебе в лицо?
Арджун попытался мысленно составить предложения и обнаружил, что не знает нужных слов на хиндустани, он даже не знал, с какой интонацией задавать подобные вопросы. Он не знал, как говорят о таких вещах на любом языке. Было что-то неловкое, даже недостойное мужчины, в том, чтобы пытаться узнать мысли другого человека. Что там сказал Харди предыдущей ночью? Что-то о связи разума и сердца. Услышав это, Арджун оторопел, о таком обычно друзья не говорят. Но в то же время было интересно думать о том, что Харди, да и любой другой, даже он сам, мог хотеть что-то, сам об этом не подозревая. Как такое возможно? Это потому что никто не научил его нужным словам? Правильному языку? Вероятно, потому что это слишком опасно? Или потому что они еще слишком молоды для такого знания?
Мысль о том, что он не обладает простейшим инструментом для понимания самого себя, того, что происходит у него внутри, была какой-то ущербной. Не это ли имела в виду Элисон, когда сказала, что он - орудие в чужих руках? Как странно, что и Харди говорил то же самое.
Подождав несколько минут, Арджун понял, что думает только о раненой ноге. Боль постепенно усиливалась и начинала затуманивать сознание, стирая все другие чувства. Он дышал неровно, сжав зубы. Потом, через туман в голове, он ощутил, как Кишан Сингха сжимает его руку и трясет за плечо, пытаясь ободрить.
- Сабар каро, сахиб. Это пройдет.
Арджун услышал собственный голос:
- Не знаю, сколько я еще продержусь, Кишан Сингх.
- Продержитесь, сахиб. Просто потерпите.
Арджун почувствовал, что опять теряет сознание, уткнув лицо в лужу, которая собралась после дождя. Он в панике сжал руку Кишана Сингха, словно держась за спасательный плот.
- Кишан Сингх, скажи что-нибудь. Говори. Не дай мне снова потерять сознание.
- О чем говорить, сахиб?
- Мне всё равно. Просто говори, Кишан Сингх, о чем угодно. Расскажи о своей деревне.
Кишан Сингх нерешительно заговорил.
- Наша деревня называется Котана, сахиб, это рядом с Курукшетрой, недалеко от Дели. Простая деревня, как любая другая, но мы всегда говорим о ней одно...
- Что?
- Что в каждом доме в Котане можно найти кусочек из другого мира. В одном - египетский кальян, в другом - китайскую шкатулку...
Превозмогая боль, Арджун спросил:
- Почему так, Кишан Сингх?
- Сахиб, многие поколения каждая семья джатов из Котаны посылала своих сыновей на службу в армию английских саркаров.
- Начиная с какого времени?
- Со времен моего прадедушки, сахиб, со времен Мятежа.
- Мятежа? - Арджун вспомнил голос подполковника Бакленда, который тоже произносил это слово. - Какое отношения к этому имеет Мятеж?
- Сахиб, когда я был маленьким, старейшины деревни рассказывали нам историю. О Мятеже. Когда восстание закончилось и британцы снова вошли в Дели, в городе объявили о грандиозном представлении. Из Котаны туда направилась группа старейшин. Они вышли на заре и двигались пешком, вместе с сотнями других, в сторону южных предместий старой столицы. Еще далеко от города они увидели, что небо над головами черно от птиц. Ветер приносил зловоние, которое становилось всё сильнее по мере приближения к городу. Дорога была прямой, а местность ровной, и они могли видеть довольно далеко. Впереди их глазам открылось странное зрелище. По обочинам дороги словно стояло войско из очень высоких солдат, будто армия гигантов развернулась и встала на караул перед толпой. Приблизившись, они поняли, что эти люди не гиганты, а мятежники, солдаты, чьи тела насажены на острые колья. Ровные ряды кольев шли до самого города. Вонь стояла ужасная. Когда они вернулись в Котану, старейшины устроили собрание. Они сказали: "Сегодня мы видели лицо поражения, и наше лицо никогда таким не будет". С того дня семьи Котаны решили посылать своих сыновей в армию английских саркаров. Вот что нам рассказывали отцы. Не знаю, правдива ли эта история или нет, сахиб, но именно это я слышал в детстве.
Из-за спутанного от боли сознания Арджун едва следил за рассказом.
- О чем ты говоришь, Кишан Сингх? Что жители деревни вступили в армию из страха? Но такого не может быть: никто их не принуждал, как, кстати, и тебя. Чего было бояться?
- Сахиб, - тихо сказал Кишан Сингх, - не все страхи одинаковы. Какой страх держит нас здесь, к примеру? Мы боимся японцев или британцев? Или боимся сами себя, потому что не знаем, кого бояться больше? Сахиб, можно бояться тени от ружья так же сильно, как и самого ружья, кто точно скажет, что из них более реально?
На секунду Арджуну показалось, что Кишан Сингх говорит о чем-то совершенно непонятном, о фантазии, о страхе, который перемалывает человека, заставляет поменять представления о своем месте в мире, до такой степени, что он перестает осознавать тот стах, который его выковал. Мысль об ужасе такого масштаба казалась абсурдной, как сообщения о находках давно вымерших существ. В этом и разница между офицерами и солдатами, подумал он: солдаты не понимают, какие инстинкты ими движут, им не хватает слов, чтобы описать свое состояние. Им суждено, как Кишану Сингху, оставаться незнакомцами для самих себя, всегда действовать по приказу других.
Но не успела эта мысль оформиться в его голове, как ее сменило беспамятство боли. Внезапно ему привиделось, что они оба преобразились: стали комками глины на гончарном круге. К Арджуну невидимый гончар прикоснулся первым, рука спустилась по нему, прижимаясь и двигаясь туда-сюда, ему придавали форму, он замкнулся в себе, больше не осознавая ни прикосновения, ни даже присутствия рук гончара. Где-то рядом Кишан Сингх тоже крутился на гончарном круге, еще бесформенный, сырой, кусок пластичной глины. Эта бесформенность была главной защитой от гончара и его прикосновений.
Арджун не мог отделаться от этого образа - как это возможно, чтобы Кишан Сингх, необразованный, не осознающий мотивы своих поступков, больше понимает груз прошлого, чем он, Арджун?
- Кишан Сингх, - прохрипел он, - дай мне воды.
Кишан Сингх протянул ему зеленую бутылку, и Арджун отхлебнул, надеясь, что вода смоет яркие галлюцинации, до сих пор стоящие перед глазами. Но она произвела прямо противоположный эффект. Его разум наводнили видения и сомнения. Неужели возможно, даже гипотетически, что его жизнью и сделанным выбором всегда управлял бессознательный страх? Он снова предался воспоминаниям - о Ланкасуке, Манджу, Беле, о часах, которые провел, сидя на подоконнике, о восторженном чувстве свободы, нахлынувшем на него, когда он узнал, что принят в военную академию.
Страх не играл в этом никакой роли. Он никогда не думал, что его жизнь чем-то отличается от жизни других людей, он никогда не испытывал ни малейших сомнений в собственной независимости, никогда не считал, что не имеет выбора. Но если его жизнь и правда сформировалась под чьей-то властью, а он этого не понимал, это означает, что он никогда не действовал по собственной воле, никогда не сознавал своих действий. Все его представления о самом себе оказались ложью, иллюзией. И если это так, как теперь найти самого себя?
Когда на следующий день они поехали в Морнингсайд, на дорогах оказалось еще больше машин, чем накануне. Но лишь их автомобиль, похоже, ехал на север, все остальные направлялись в противоположном направлении, в сторону Куала-Лумпура и Сингапура. Люди поворачивали головы, чтобы посмотреть на них, несколько раз им посигналили, заботливо пытаясь убедиться, что они знают, куда едут.
Несколько раз они проезжали мимо армейских грузовиков, часто занимающих обе полосы, сигналящих, чтобы очистили дорогу. Много раз приходилось плестись по заросшей травой обочине на скорости в пятнадцать-двадцать миль в час.
День клонился к вечеру, когда они добрались до Сангеи-Паттани. Прошел всего один день, с тех пор как они здесь проезжали, но город казался совершенно другим. Утром он был пуст и похож на призрак, большинство обитателей разбежались в сельскую местность, магазины были закрыты и заколочены.
