Чеснок остановился в двух шагах от испанца, посмотрел на него сверху вниз:
– Хочешь сказать что-нибудь?
Тот не пошевелился.
– Ты ведь католик, да? Можешь помолиться. Только исповедовать тебя некому.
Молчание в ответ. Жемчужная слеза замерла на месте.
– Ну, как хочешь, – пожал плечами Чеснок. – Все равно – в ад. Давай, Петер!
* * *
Дверь с шумом распахнулась, ударила в стену. В комнату торопливо вошел Хойзингер.
– Что с ним? – спросил он у Цинха.
– Без сознания, – ответил тот.
– Когда очнется, сможет ходить? – нетерпеливо спросил казначей, приподняв Маркусу веко.
Гюнтер покачал головой.
Хойзингер поморщился, тихо выругался себе под нос и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел. Цинх сел на табурет у постели.
* * *
Петер размахнулся и что есть силы ударил шестом.
Треск кости смешался с криком испанца. Его лицо исказилось до неузнаваемости, рот растянулся так, что, казалось, вот-вот лопнет кожа на щеках. Руки судорожно дергались, пытаясь разорвать веревки. Кессадо кричал что-то на своем непонятном языке, и было не разобрать, просит он пощады, молится или выкрикивает проклятие. Постепенно крик начал утихать, превратившись в какое-то бульканье, клекот умирающей птицы.
На лбу Петера выступил пот. Чеснок улыбнулся. Железная полоса, описав дугу, снова поднялась вверх.
Второй удар оказался не столь удачным – шест лишь оставил небольшую вмятину на ноге, не сломав кости.
На площади стало очень тихо. Многие отвернулись, не желая смотреть на жестокую казнь. Другие стояли с пустыми, деревянными лицами. Маленький Бруно заплакал. Мать крепко держала его за руку и не давала ему убежать.
Третий удар раздробил испанцу предплечье.
Клаус, беспокойно переминавшийся с ноги на ногу, отбежал за угол ратуши и торопливо помочился на стену.
Четвертый удар. Хруст.
Лицо Клары Эшер горело торжеством. Мария Штальбе морщилась, но не отводила от помоста глаз. Кого-то вырвало.
Пятый удар.
На этот раз испанец не издал ни единого звука. Он был еще жив – на губах надувались пузырьки розовой слюны и едва дергались перебитые ноги. Но боли он уже не чувствовал.
Шестой.
– Господи, да что же вы стоите-то здесь! – вдруг закричала Эрика Витштум. – Уведите отсюда детей! Зачем им смотреть на такое?!
Еще удар, еще и еще. Помост был забрызган кровью и костным мозгом. Чеснок с неудовольствием заметил, что кровь перепачкала штаны, которые он снял с убитого Гильермо.
– Что там происходит? – протирая слезящиеся глаза, тихо спросил Фридрих Эшер.
Петер остановился, пошатываясь. Лицо его было красным, длинные волосы прилипли ко лбу. Он тяжело ловил ртом воздух.
Чеснок наклонился к Кессадо и приложил два пальца к его шее.
– Еще жив, – сказал он. – Надо заканчивать.
Вдвоем с Клаусом они разрезали веревки, подхватили тело испанца, протащили по забрызганным доскам. А затем – аккуратно, стараясь не перепачкаться лишний раз, – принялись вплетать его изломанные конечности в тележное колесо.
– Подожди, – вдруг остановил их Петер. – Дай-ка…
Он сел перед Кессадо на корточки, посмотрел, а затем коротким движением вырвал жемчужную слезу из его уха.
Два дня спустя Петер Штальбе и Конрад Чеснок сидели в пустой казарме. Был полдень, караулы у ворот только что сменились. Клаус Майнау, Карл Гаттенхорст и все остальные, кто нес утреннюю стражу, уже разошлись по своим домам.
Чеснок потянулся, закинул ноги в грязных башмаках на стол.
– Надоело, – сказал он, ковыряя щепкой в зубах. – Столько времени сидим на одном месте, к лавкам задницами приросли. Ублюдок этот, Кессадо, пусть гниет себе на площади, ему-то спешить некуда. А вот нам поразмяться надо.
– Снять бы его с колеса, – заметил Петер, зачерпывая из миски гороховую похлебку. – А то ведь и взаправду гнить начнет.
Конрад зевнул.
– Ты зачем эту штуковину у него из уха вырвал? – спросил он лениво. – К чему тебе? Продать ее все равно не выйдет. Или, может, – тут он насмешливо подмигнул Петеру, – нашел кому подарить? А что, хорошая вещь, настоящий жемчуг. Только смотри, не всякая баба примет такой подарок.
Штальбе хмуро посмотрел на него, но промолчал.
– Ну, так и черт с ним, с этим испанцем, – продолжал Чеснок. – Снимем с колеса да сожжем, невелика работа. Я про другое сейчас. Надо идти к дороге. Еды раздобудем, пару-тройку солдатских ублюдков на тот свет отправим… Зачем понапрасну время терять?
И он указал взглядом на сваленную в углу комнаты груду железа. Это были шлемы и нагрудники, снятые с убитых испанцев. Оружейник Вельц отчистил их от грязи и крови, выправил вмятины, где сумел, так что по большей части эти доспехи еще вполне годились для дела.
Петер зачерпнул еще ложку похлебки, ответил с набитым ртом:
– Маркус не согласится.
– Так ты был у него? Как он?
– Плох. Из дому не выходит, не говорит почти ничего. Я пытался его расспросить про дорогу, ну и про все остальное. Но он сказал, что даже слышать об этом не хочет.
Чеснок вытащил щепку изо рта, осмотрел ее, бросил на пол.
– Не хочет – без него обойдемся. Руку уже неплохо в этом деле набили. Я справлялся у Шёффля: запасов муки мало осталось, а до сбора урожая еще не скоро. Надо идти.
– Как же будем без вожака? Ведь это он все придумал.
– А вот так! – Месснер хлопнул по столу широкой ладонью. – Его что, ангел в темя поцеловал? Вожака мы себе другого найдем. Вот, скажем, к примеру, ты – чем не вожак? Умный, крепкий и в рукопашной выстоишь, и стреляешь неплохо.
Петер неуверенно посмотрел на него.
– Думаешь, Совет согласится поставить меня вместо Маркуса?
– А куда им деваться? У нас ружья, мы защищаем город – стало быть, нам первое слово надо давать, нас надо слушать. В нынешние времена главный не тот, у кого ученая книжка под мышкой, а тот, у кого яйца крепче.
Понизив голос, он наклонился к Петеру ближе:
– Я, честно признаться, думал вначале, что Маркус потребует назначить его новым начальником стражи вместо покойника Хагендорфа. Если бы потребовал, они бы согласились как миленькие. Только у него, видать, совсем голова размякла.
– Маркусу тяжело пришлось. Испанцы крепко его отходили…
– Ерунда, – отмахнулся Чеснок. – Раны заживут, силы вернутся. Вернеру вон ногу прострелили насквозь, запах от повязки такой, что из выгребной ямы и то лучше пахнет. А все равно не унывает – скалится! Я к нему заходил вчера, так он говорит, что через пару недель снова рядом с нами встанет. Уж если Вернер держится молодцом, с чего тогда нашему Эрлиху раскисать?
Петер пожал плечами.
– Ты плечами-то не пожимай, – оттопырив губу, сказал Чеснок. – Это у него все из-за бургомистерской девки, точно тебе говорю. Это он из-за нее сам не свой, из-за нее сопли и распустил. На кой только она ему сдалась? Не пойму. Ведь, если захочет, возьмет себе в жены любую, к примеру, хоть дочку старого Грёневальда. Та наверняка юбки намочит от счастья. Нет, Петер, на Маркуса рассчитывать нельзя: был он прежде крепким парнем, да стал слабаком. Ну так это ничего. Что Эрлиху не нужно – мы вместо него подберем.
Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди, прищурившись, посмотрел на Петера.
– Что скажешь?
– Надо с матушкой посоветоваться, – с сомнением ответил тот. – Что, если…
Чеснок накрыл его ладонь своей, с силой прижал к столу, подался вперед.
– С матушкой, говоришь? – тихо и зло произнес он. – Беги, советуйся. Только запомни: за мальчишкой, который выглядывает из-под женской юбки, никто из нас не пойдет.
– Брось, Конрад, – пробормотал Петер, пытаясь высвободить руку, – я…
– Вот тебе и «я», – передразнил Месснер. – Решай, кем ты будешь – слюнтяем или мужчиной; будешь людьми командовать или снова станешь дерьмо убирать в конюшне, слушать, что прикажет этот мозгляк казначей.
Штальбе ничего не ответил ему. Молча поднялся из-за стола и вышел за дверь, сунув за пояс пистолет и нахлобучив на голову шапку.
* * *
Покинув казарму, он отправился по Оленьей улице в сторону своего дома. В городе было тихо: ветер перебирал невидимыми пальцами зеленые кроны каштанов, кузнечики стрекотали в пыльной траве. В небе, в лазоревом поле, медленно плыл журавль.
Слова Чеснока не шли у юноши из головы. Неужели это и вправду возможно? Чтобы он встал во главе их отряда, занял место, которое прежде занимал Маркус? Но ведь он, Петер, всего лишь простой батрак. Как может он что-то требовать от членов Совета? Они или выбранят его, или рассмеются в лицо. Ему даже не хватит решимости заговорить с ними. Они богаты, любое их слово ловят с почтением, тогда как он, Петер, за всю свою жизнь привык лишь кланяться и просить.
Конрад прав лишь в одном: если бы Маркус пожелал стать начальником стражи вместо погибшего Хагендорфа, Совет уступил бы ему. Но какое это имеет значение? Первые люди города всегда благоволили Маркусу. Молодой Эрлих принадлежал к их кругу с тех самых пор, как появился на свет. Сыну цехового старшины позволено многое – но кто захочет замолвить хоть слово за Петера Штальбе, бедняка, живущего в Свином переулке?!
