Неумолимо бьет колокол, возвещающий утреннюю зорю. Неумолимо пробуждаются голоса соседей. Неумолимо встают будни над просыпающимся селением.
Заблудшие, утонувшие в песках бессонницы: их глаза в эти часы словно полны — воспалены — шипами кактусов, и тс, кто, пребывая в грехе, спит, задушив угрызения совести, словно ничего не ведающие девственницы; и те, кого во сне одолевает вожделение; и те, кто, пробудившись, вновь бьется в когтях искушений, тоски и нужды; и тот, над чьей головой и душой нависла опасность; и неизлечимо больные, и пораженные внезапным недугом; и умирающие; и только что умершие; души, коим забыли дать последнее причастие, и они ждут не дождутся конца пребывания своего в чистилище; мужчины с пистолетом за поясом и злым сердцем; те, кто не помнит обид и не желает их прощать; недружные супруги, вдовы, старые девы, девушки, дети; и этот, и тот, и подростки, которым смешны взоры старших, прикованные к потоку жизни; и старики, охваченные сладострастием; грешники упорствующие — те, кто еще не попал в западню демона, и те, кто уже сегодня попадет; те, кто нынче встал, не имея куска хлеба насущного; богач, который сегодня будет творить несправедливость; бедняки, над которыми станут измываться; несостоятельный и преследуемый должник; те, кто подаст, и те, кто воспримет дурные примеры; тот, кто пустится ныне в долгий путь или предпримет опасное дело; и обреченный на страдания, и нестойкий верующий, и неисправимые, и непокорные… — все они рано прерывают бдение сеньора священника дона Дионисио Мариа Мартинеса.
Очень рано. Еще нет и четырех. Зачастую в три. Даже в два.
Люди изливаются в первых помыслах, первых тревогах, в первых, бесконечных молитвах. Ave Maria, Пречистая, прибежище господне всех грешников, без греха зачавшая. Во имя отца, и сына, и святого духа. Длинные руки широким жестом крестного знамення осеняют себя. Бросаются ниц, стоя на коленях, целуют землю. Peccavi, Domine, miserere mei; peccavi, Domine, miserere mei; peccavi, Domine, miserere mei; poenitet me peccasse: cupio emendare quod feci…[12] Обрушивается бич наказующий на спины — кающийся бичует себя и за свои грехи, и за грехи всего селения; лбом приникнув к земле — за гимном «Veni Creator» следуют «Actiones nostras quaesu-mus», «Domine» и псалмы покаянные, — и пока они звучат, поднимается и опускается плеть.
И этот, и тот, и другой… каждый из его прихожан, каждый со своими нуждами возникают в его памяти, а затем воскресают и другие, живущие далеко за пределами его мирка: нечестивые газетчики, правители, антикатолики, учителя-безбожники, иноверцы… мессинские грешники и постигшая их ужасная кара[13], — она и доныне пугает человечество, — богохульники, оскорбившие пресвятую деву и вызвавшие негодование всей Гуадалахары и всего архиепископства… падение нравов, угроза дехристианизации вселенной, нависшая над его бедной и беззащитной паствой.
Облачаясь, он читает розарий пятнадцати таинств. К поясу, на голое тело, привязана плетка. Пастырь зажигает свет, одевается, поверх всего натягивает сутану и направляется в ризницу, где, стоя на коленях, заканчивает молитвы и предается благочестивым размышлениям. Затем начинает утреннюю мессу.
Он всегда служит первую мессу. Ровно в пять, неизменно, и в жару, и в холода. От первого до второго призыва он сидит в исповедальне. При последнем — поднимается.
Медленно, педантично ведет службу. Медленно переодевается. Еще медленнее освящает дары и причащает. Долго молится. Укрыв руками лицо, стоя на коленях на скамейке для молитвы. Затем следует «Тебя, бога, хвалим…». И возвращается в исповедальню — на час, на два, на три. Но с рассвета и до завтрака — он ни с кем не говорит, никто не осмеливается нарушить его душевное уединение. Порой еще до завтрака он идет причастить пли соборовать больных, но и в этих случаях посещает дома прихожан весьма неохотно и лишь повинуясь своему долгу; особенно суровый вид он принимает, когда ему приходится навещать богатых прихожан или женщин. Ни разу он не принял ни приглашения, ни подарка. За двадцать лет жизни в селении он не сблизился ни с одной семьей, ни с одним местным жителем, но был одинаково приветлив со всеми. Он предпочитает разбирать дела прихожан в приходском доме — там все на виду, и там можно придерживаться строгой простоты в обращении, не считаясь со временем или другими обстоятельствами. Никогда он не принимает женщин наедине. Он — человек на редкость пунктуальный; терпеливый, нелюдимый, деятельный, он ревностно относится к своим обязанностям и дорожит всеобщим уважением, его не страшат ни трудности, ни труд; пища его скудна, дважды в неделю он постится, соблюдает весь великий пост и все предписанные дни; одевается скромно и чисто; скуп на слова, хотя его слова ободряют; враг вечеринок и сплетен, он далек от всего, что не связано с исполнением его апостольского долга. Тощий, высокий, большие руки, густые брови, редкие и поседевшие волосы, суровые жесты; к резкому тону он прибегает лишь в крайних случаях; лицо его подтверждает силу воли и добродетели, из коих главная — милосердие, изливаемое в сострадании, но поскольку по характеру он скорее застенчив, то свое милосердие проявляет скрытно, когда же не обойтись без свидетелей, он облекает свои действия в нарочито грубоватую форму.
Он родился в Арандас, в тысяча восемьсот пятидесятом году. Прошел курс наук в гуадалахарской семинарии и получил сан священника в день святого Лоренсо, в тысяча восемьсот семьдесят шестом году. Свои первые шаги на новом поприще он сделал в Сан-Кристобале-де-ла-Барранка, через три года его перевели викарием в Апосоль, а затем ему вверили приход Мойауа, где пробыл девять лет. Жаркий климат его заметно состарил, однако ему удалось сохранить яркость голубых глаз и даже румянец на щеках — и то и другое выдает в нем уроженца Альтос-де-Халиско, нагорной части штата; и до сих пор он ловко сидит в седле, выдерживает переезды в девять-десять часов, отправляясь исповедовать жителей в отдаленных уголках прихода.
Исповедальня — центр его деятельности, место, откуда он руководит жизнью — и жизнями — всей округи. Кающиеся — и впервые согрешившие, и закосневшие в грехах, — те, что готовы причащаться ежедневно, и упорствующие — все они удостаиваются его пристального внимания, и никого не отпускает он с облегчением; вот уже двадцать лет он духовный пастырь в этом приходе, тридцать два года носит сан и все же не научился выслушивать исповеди в пол-уха; даже в дни, когда желающих исповедаться особенно много и приходится по восемь и более часов не подниматься с места, а со службами и вовсе двадцатичасовой труд, — однако он не торопит, не выказывает усталости; он не относится к духовникам, владеющим готовыми поучениями для каждого случая, и этот его пристрастный интерес скорее всего и приводит грешника к полному раскаянию. Обычно застенчивый, тут он преображается в сурового и торжественного судию, хотя и умеет снизойти — и зачастую снисходит — к людским слабостям исповедующихся, разделяя их нужды, плача с ними вместе и вселяя в них уверенность в беспредельном милосердии божьем.
Суровы и торжественны и его проповеди, какими бы простыми они ни казались. Суровы и торжественны, но ни в коем случае не высокопарны. Его величие — величие того, кому дано быть проповедником Вечного Глагола, воспламеняющий, порой даже яростный, а порой — размягченный, он даже готов прослезиться и всегда вызывает волнение. Его поучения всегда вдохновенны, а его красноречие убедительно, ибо он живет так, как призывает жить других, и его слово даже в малости не расходится с делом.
Суровы и торжественны его поучения. Жестоки и беспощадны его слова о грехе, о смерти, о Страшном суде, о преисподней: тогда гремит его голос, сжимаются кулаки, глаза как бы от испуга вылезают из орбит, и все его тело содрогается, что наводит ужас на прихожан, — и никогда он не приводит повторно поучительные случаи, примеры, доводы, что могли бы умалить впечатление.
Едва прибыв в это селение, он задался целью построить большое здание, которое могло бы служить и больницей, и домом для духовных упражнений. В Мойауа он уже пытался предпринять нечто подобное. Здесь ему повезло больше, и спустя три месяца после принятия прихода он смог уложить первый камень, и поскольку на строительстве работали все жители селения — сотни людей: мужчин и женщин, стариков и детей, с ревностным усердием, умело подогреваемым, — то к окончанию поста тысяча восемьсот девяностого года был воздвигнут фундамент здания, а на следующий год, хотя здание еще не было достроено, прихожане в нем предавались молитвам и покаянию, а в воскресенье Доброго пастыря был принят первый больной.
Дом был полностью выстроен всего за три года. Выстроен по проекту, разработанному самим священником. Здание получилось величественным, обширным, внушительным, и вместе с тем в нем отразился и характер селения, и характер приходского священника; расположен Дом на холме, к южному склону которого примыкает селение, а напротив, на другом холме, находится кладбище; со всех четырех сторон дом окружен стенами но триста вар[14] в длину, восьми — в высоту и по одной варе в толщину; на улицу нет окон; карнизы, углы, контра-форсы и двери отделаны тесаным камнем; так же отделана и часовня святого Христа в центре здания, выстроенная в форме греческого креста. Налево — двери больницы, а направо — двери в Дом покаяния, обе двери широкие, увенчаны крестами огромных размеров; при больнице два патио и столько же при Доме покаяния, в каждом из них — в середине — колодцы с каменными закраинами; в глубине левого крыла — отделение для монашек, небольшая молельня и кухня; помещения больницы хорошо освещены, тогда как помещения Дома покаяния мрачны, связаны между собой тесными и гулкими переходами, на стенах повсюду душеспасительные изречения; в глубине правого крыла расположена трапезная для кающихся, очень просторная, здесь висит большое распятие, установлен амвон, в центре потолка — слуховое окошко; полы из кирпича, а в помещениях, отведенных для спален, на полу выложены кресты размером с человеческую фигуру, чтобы напоминать ночующим там христианам о могилах на кладбище.
