Помимо Е. Я. Эфрон Але писала одно время писательница Татьяна Сергеевна Сикорская, бывшая в Елабуге вместе с Мариной Цветаевой, но ее вынудили отказаться от переписки. Тогда Але начала писать жена ее сына, Вадима Сикорского. Письма Б. Л. Пастернака были всегда праздником для Али. Он писал до востребования. Как только на почте появлялся конверт, надписанный его характерным почерком, где буквы летели по строчкам, как ноты, с изящным прочерком, Аля радостно бежала домой, сперва читала письмо сама, потом перечитывала мне.
Аля очень гордилась этими письмами. Его письма уносили нас из туруханской избушки в недоступный нам, многозвучный мир…
Были письма от Аси – Анастасии Ивановны Цветаевой.
Я немного подкормилась остатками хлеба и супа в своей столовой, но денег еще не заработала, Але и друзьям, с которыми она была на сенокосе за Енисеем, могла купить только черного хлеба и пшена. Об Але они рассказывали дружелюбно и с уважением; говорили, что она хорошо работала, во всем помогала, а по вечерам или в дождливую погоду развлекала всех рассказами. У Али был просто дар находить общий язык с самыми разными людьми и становиться их моральной поддержкой в трудных условиях.
На сенокосе случилось с ней несчастье. Тонкая заноза от ствола растения попала в глаз и осталась в его оболочке. К счастью, зрение не испортилось, но заноза давала о себе знать в дальнейшем. Мы обе были тогда намного моложе и потому, наверное, не ужаснулись, насколько такая заноза была опасной в условиях, где и врача-то настоящего не было, а об окулистах и не слыхивали.
Этот сенокос был боевым крещением в Алиной новой ссыльной жизни, и все последующее уже не казалось таким страшным. Да к тому же за плечами был лагерь.
Итак, мы обе зацепились в Туруханске, имели какой-то угол, где нас прописали, и ненадежную, трудную, плохо оплачиваемую, но – работу. Дождавшись возвращения Али в той же лодчонке через Енисей, я с гордостью ввела ее в нашу жалкую избенку, показала топчан в углу у холодной печки. Это было подобие дома и даже семьи!
За этот месяц, кроме нас, с энергией отчаяния цеплявшихся за любую возможность кое-как жить и работать, устроились более или менее сносно только трое-четверо. Приехавшая партия ссыльных заметно уменьшилась. Уцелели один врач, фельдшерица, самозваная медсестра и инженер-строитель. Остальные, главным образом, люди помоложе, были отправлены дальше на север, а те, кто постарше, хотя и устроились жить по разным углам, но не имели никакого заработка и существовали на те средства, которые им высылали жены, дети или даже внуки…
Были тогда в Туруханске и трагичные случаи. Один юрист повесился. Пожилой бухгалтер, жаловавшийся, что он, специалист с тридцатилетним финансовым стажем, не может ничего найти, кроме (да и то редко!) пилки дров, отправился в поисках работы на «Спуск», где был рыбзавод, за шесть – восемь километров от Туруханска, зайдя по пути к нам. Был он, как я хорошо помню, в телогрейке, ватных брюках, шапке-ушанке и… в калошах, привязанных веревочкой к ступням. У него распухли ноги, а никакой другой обуви не было. Дорога на «Спуск» шла полем, потом лесом. Уже были по ночам настоящие морозы, температура опускалась ниже минус двадцати градусов. Его нашли на следующий день: он замерз, сидя на пне. Я думаю, что сел он не отдохнуть, а просто – чтобы разом со всем покончить.
Был еще инженер К., приятный в общении, образованный человек, которому в Туруханске удалось пристроиться десятником на стройке. Он чем-то вызвал интерес нашего надзора, был вновь оклеветан, судим и отправлен еще дальше, в тюрьму или в лагерь. Говорят, он держал себя бесстрашно, даже безрассудно.
За «новое дело» следователи, по слухам, получали поощрения и повышения по службе. Запомнился мне случай с Т., говорили, дядей известного шахматиста, который прибыл в Туруханск хорошо одетым, в чистом костюме и даже фетровой шляпе. Эта шляпа да еще большая сумма денег, которую ему перевела семья за проданную под Москвой дачу, послужили причиной какого-то фантастического нового дела.
Несчастный Т. купил какую-то пристроечку и, на свою беду, старый приемник. Он мог себе позволить быть сытым, в его дом стали приходить люди. По вечерам они поигрывали в карты и даже выпивали. Один из них был некто С. Чтобы войти в доверие у надзора, он донес начальству, что деньги Т. якобы получил за работу в американской разведке, что у него есть рация и он опасный преступник.
Создать новое дело оказалось очень нетрудно. Весь поселок бегал смотреть, как искали рацию и, ничего не найдя в доме, тщательно перекопали «под зиму» весь огород, вызывая насмешки присутствующих. Конечно, мы, поселенцы, не ходили смотреть и не смеялись. Т. вскоре исчез.
После этого все притихли, боялись встречаться, сидели по своим углам и ждали дальнейших событий. Мы с Алей черпали моральную поддержку друг в дружке и на первых порах сторонились остальных.
В Москве по моей просьбе продали все мои вещи, книги и прислали вырученные деньги в Туруханск. Сумма по нашим тогдашним условиям было немалая, помнится, около двух с половиной тысяч. Кроме того, тысячу рублей прислал Пастернак с необычайно сердечным посланием, Это было актом большого мужества.
Кроме денег Але и мне пришли еще посылки с теплыми вещами, и мы наконец купили себе по телогрейке, теплым брюкам и немного посуды. Нашей первой посудой была пол-литровая стеклянная банка под молоко, продававшееся замороженными кругами ценой в 1 рубль. Никакой посуды у местных не было. Обходились горшками, плошками, чугунами еще дореволюционными. Легко понять восторг Али, купившей некоторое время спустя наши первые три кастрюли, судок и разливную ложку!
Жить у бабки было трудно: остатки супа и куски хлеба, которые я иногда приносила домой, ее не устраивали. Она явно злилась. В доме у нас было грязно и холодно. Печь топилась навылет, окна промерзали и текли, пол был из грубых, кое-как подогнанных досок и горбылей, дверь плохо закрывалась, и ее завешивали одеялом, которое ночью промерзало. Дуло отовсюду… Бабка была не очень разговорчива, в нашу жизнь не вмешивалась. У нас все-таки был угол, относительный покой, надвигалась зима, и выбирать не приходилось.
Работать я уходила очень рано, Аля, вернувшись с сенокоса и начав работать в школе, уходила позднее. Обе мы работали в помещении – и это было главное.
Завшколой оказалась матерью того молодого сотрудника местного отдела МГБ, который нас принял с парохода. Она быстро распознала Алино трудолюбие: Аля и убирала, и таскала воду и дрова, и начала вскоре декорировать стенды и разрисовывать стенгазеты. Обнаружив ее художественный талант, завшколой сейчас же заказала лично для себя картины с лебедями, озером, луной и парком. Платили Але и мне по самой низкой ставке, как уборщицам, но мы и этому были рады.
Вскоре Алины таланты привлекли внимание местного клуба, где в то время не было ни художника, ни декоратора, а лозунги и объявления писались от руки зачастую малограмотными кружковцами. Вот на это-то писание лозунгов и взяли Алю (по штату – снова уборщицей) в клуб. Она уже через несколько недель с легкостью, почти на глаз, начала исписывать целые полотнища (обычно оберточной бумаги) цитатами и лозунгами.
Работать ей приходилось на полу (руки стыли от холода – клуб плохо отапливался) под постоянной угрозой срыва «политмероприятия», каким считалось развешивание лозунгов, из-за отсутствия материала, кистей, молока и мела (последние шли на приготовление белил). Бывали дни, особенно перед праздниками, когда Аля не успевала ни отдохнуть, ни поесть до самого вечера. Тогда я приходила к ней в клуб с котелком горячего супа и хлебом.
У бабки нас прописали на жительство, мы получили на руки справки с фотографией, удостоверявшие, что мы являемся ссыльнопоселенцами без права передвижения за пределы поселка. Ходили мы с этим документом каждые десять дней отмечаться в местное отделение МГБ, где должны были расписаться в журнале в присутствии дежурного. Бывали случаи, что при отметке делались новые распоряжения, и потому эти походы всегда были сопряжены с волнением.
Самым страшным тогда казалась любая перемена места, возможная разлука. Хотелось врасти в нашу, пусть убогую, голодную и холодную жизнь, но в своем углу, а главное, вместе.
ЖИЗНЬ В ТУРУХАНСКЕ
В Туруханске оказалось очень много немцев из Поволжья и греков, прибывших на поселение еще до нас. В основном, это были женщины и дети. При выселении (немцев с берегов Волги, а греков из Краснодарского края) им разрешили взять с собой из дома столько, сколько они могли унести. Потом мужчин посадили в отдельный эшелон и отправили в неизвестном направлении, а женщин и детей прислали в Туруханск. Ни одна семья никогда больше не имела никаких вестей о своем кормильце. Впоследствии среди подросших девочек оказалось несколько таких красавиц, что от них нельзя было глаз оторвать…
