Игорь одичал, как все, работал прикладом кинутой кем-то винтовки, как все, колол штыком, норовил угодить немцу под подбородок, крякал, когда слышал хруст костей, видел кровь, заливавшую ему руки. На мгновение он заметил подле себя полковника, рубившего саблей немца, стоявшего на коленях и закрывшего лицо согнутыми руками. Еще через какое-то время помутневшим глазом — другой глаз был подбит и заплыл вспухшим веком — Игорь поймал хорошо запомнившуюся фигуру Ожередова. Рыбак колол тесаком немца, замахнувшегося на капитана. И капитан и Ожередов, оба без фуражек, оба черные и оскаленные, прикончили немца и долго топтали его бездыханное тело в неутолимом гневе…
Люди гнали перед собою десяток немцев, схватывались в обнимку с врагом и долго, не видя опасности со стороны, ломали друг друга. Оставшиеся в живых немцы бежали, бросая оружие, скидывая все, что только могло помешать им унести ноги. На бегу солдаты кидали, в них камнями, бросали комья грязи. Падали, и подымались, догоняя, стреляли в упор, не прикладываясь, держа винтовку наперевес. Уморившись, падая на землю, они вырывали с корнем султаны папоротника, мешавшие им видеть противника, посылали ему вдогонку одну пулю за другой…
Шатаясь, Игорь остановился. Во рту горело и саднило. Правая рука онемела и висела плетью, слеза застилала здоровый глаз, крупный пот и чужая кровь медленно и липко стекали со лба. Игорь приблизил к глазу часы на запястье. Каким-то чудом они оказались целы. Бой длился не более пятнадцати минут, а как будто прошла вечность. Несмотря на физическую усталость, на душу снизошло освежающее спокойствие. Что-то крайне необходимое было выполнено, и это облегчило сердце.
Игорю вспомнился Виноградов, его танцующая походка, его стройная фигура, свободный взмах руки с белой повязкой на рукаве, приглушенный свист крыльев стайки куропаток… и вот — это же лицо, взметнувшееся над тесаками… это же тело, разорванное на куски, обезображенное…
— Так им и надо! — громко произнес Игорь, достал из кармана мокрый от пота, как и вся одежда, носовой платок, отер им с лица грязь, кровь и пот и кинул сразу почерневший лоскут наземь…
Весь день и всю ночь шло преследование. В нем приняла участие подоспевшая кавалерия. Казаки ударили с флангов.
Игорь то отдыхал, сидя где-нибудь на бугорке, то бродил среди павших и раненых. Он искал Ожередова, смутно припоминая, что в последний раз видел его раненым, но в запале не остановился помочь ему. Никто в тот час не подбирал товарищей. Теперь не один только Игорь вспомнил о них. Солдаты и санитары бродили по лугу и склонялись над павшими. Их было очень много, больше, чем казалось сначала. Командир полка лежал, распростерши руки, с колотой раной в обнаженную, покрытую седым волосом грудь. Полковник смотрел в небо. Длинные усы его с подусниками шевелил ветерок…
Внимание Игоря привлек глухой топот копыт по траве и собачий, с каким-то настойчивым подвизгом лай. Он увидел едущего по лугу казака. К ногам коня кидалась и лаяла пушистая дымчатая собачонка. Лошадь брыкалась, казак плеткой отгонял собаку и беззлобно, даже с каким-то удивлением кричал: «Ты чего, дура? Ну что тебе?» Собака не унималась, виляла хвостом, увертывалась от ударов и не оставляла преследования.
Игорь узнал собаку, это был Волчок. Несомненно, Ожередов где-то поблизости.
— Эй, постой! — крикнул Игорь казаку.
Казак лениво придержал коня.
— Эту собаку я знаю, — подойдя к казаку, сказал Игорь, — она зовет тебя к своему хозяину… Волчок! — окликнул он собаку. — Веди нас за собою.
Волчок, махая хвостом, недоверчиво остановился в отдалении.
— Да ну же, ну! — звал его Игорь. — Идем…
Собака серьезно поглядела на офицера, помедлила, нюхая воздух, еще раз вильнула хвостом и, уже не оглядываясь и не останавливаясь, легкой трусцой побежала вперед.
В высокой траве лежал Ожередов. Он лежал ничком, подле него, опрокинутый навзничь, с перерезанным горлом застыл убитый немец. Рыбак царапал землю, хрипло стонал. Волчок подбежал к нему, лизнул его в Затылок. Казак спешился, достал из сумки индивидуальный пакет и, повернув Ожередова на спину, стал медленно ощупывать живот раненого. Пальцы казака окрасились кровью, обильно полившейся от движения тела.
Ожередов открыл глаза. На побледневшем лице отчетливо выступили синеватые оспенные ямки. Боль вернула ему сознание. Он повел пересохшими губами, как ребенок, ищущий материнскую грудь. Мутные глаза прояснились, взгляд заострился.
Игорь поднес к его губам фляжку с коньяком, но; неуверенный, можно ли давать коньяк при ранении в живот, только омочил Ожередову губы.
Рыбак глубоко вздохнул, облизал губы и увидел склоненную над ним голову в казачьей фуражке. Он сделал отталкивающее движение и стиснул зубы, заводя под лоб голубые, подернувшиеся туманом глаза.
Казак продолжал бинтовать рану. Он усмехнулся угрюмо и отнесся к Игорю:
— Это он от меня, ваше благородие. А ты что, иногородний? — обратился он к Ожередову. — Да и то сказать, не без дела… стародавняя наша вражда… — И, обтирая окровавленные пальцы о шаровары, взглянул на раненого с любопытством. — Откуда будешь? С Азова?
— С Долгой, — едва слышно хрипнул Ожередов.
— Рыбак, — утвердительно сказал казак и опять глянул на Игоря. — Я сразу признал — рыбак!
— Рыбак, — ответил Ожередов. И глаза его оглядели казака и офицера, склоненных над ним. — Вот привелось… сквитаться… — Былая задорная улыбка мелькнула на его посиневших губах, но тотчас же погасла.
— Тоже квит, — усмехнулся казак, — я не для квита, а по боевому товариществу оказал помощь, понимать надо! — И, подхватив на руки грузное тело Ожередова, пошатываясь, поднялся с колен. — Ох, здоровы эти рыбалки!.. Соленые… — сказал он, подходя к коню, мирно щипавшему траву.
Ожередов застонал и крепко ухватился сгибом руки за черную от загара шею казака.
Лицо его покрылось мертвенной бледностью, нижняя челюсть отвалилась, храп заклокотал в горле, глаза померкли…
Игорь отвел глаза, чтобы не выдать набежавшей слезы.
В густом бору, растянувшемся на многие версты по песчаному всхолмью плато, точно всплывшему из болот на ягодную поляну, собрались все те, кому посчастливилось остаться в живых после боя. В узком конце поляны между двух берез на веревках повесили большую икону Нерукотворного Спаса, перед нею поставили складные, в виде ширмы, царские врата и престол, покрытый парчовой скатертью, налепили по ветвям молодого сосняка, пустившего бледно-зеленые ростки, похожие на тоненькие свечи, настоящие свечи, зажгли их, и началась панихида.
Игорь вышел на поляну, когда все уже были в сборе. Солдаты в несколько шеренг поместились в широком конце поляны. По правую руку от самодельных царских врат встали офицеры полка, по левую сгрудились певчие полкового хора. За желтыми стволами старых сосен расположились музыканты бригады со своими блестящими медными инструментами.
Бригадный генерал со штабом, квартировавшим неподалеку, стоял у самых царских врат. Сейчас же за ним на носилках, поставленных на сосновые чурбашки, лежал убитый командир полка, за ним в ряд — изрубленные останки капитана Виноградова, прикрытые простыней, и трупы трех молодых офицеров, с открытыми, розовыми от лучей заходящего солнца, безусыми лицами… Далее — ряд за рядом, прямо на изумрудной траве и земляничной поросли — вытянулись нижние чины. Игорь не сумел их сосчитать.
Священник читал молитвы тихо, но внятно. Слабый голос его слегка дрожал, и Смоличу казалось, что голос этот идет откуда-то со стороны, настолько он не вязался с вихрами непокорных волос и носом-сапожком самого священника. В голосе этом, звучавшем без всякого усилия, чувствовалась ни перед кем не рисующаяся скорбь. Казалось, не было ни этого священника, что-то делающего перед царскими вратами, ни самих этих царских врат, ни стоявших с торжественно-строгими лицами бригадного генерала и офицеров, а были только столетние, уходящие в небо сосны, зеленая поляна в золотом освещении солнца, склоняющегося к закату, и эти белые, сомкнутые плечо к плечу тела убитых русских людей…
Игорь впервые испытал это чувство скорби, слитой с гордостью и благоговением, он не отдавал себе отчета, как родилось в его душе это чувство, так несвойственное его возрасту и умонастроению, но он целиком отдался ему, когда на тихий голос священника откликнулся солдатский хор. Пели солдаты полка, пели казаки, прибывшие на выручку пехоте, пели артиллеристы Линевского, тащившие на плечах своих пушки.
Растворяясь в доселе незнакомом чувстве, полузакрыв глаза, Игорь внезапно увидел, вернее даже не увидел, а ощутил в себе образ солдата Ожередова, его конопатое лицо, небольшие голубые глаз, то налитые кровью и великим гневом, когда он бежал мимо в пылу атаки, тяжело ставя ноги и держа почему-то двумя руками, как ружье, тесак, то добрые и тихие, когда он глянул на Игоря при их последней встрече…
