минировали танкер или это сделала другая группа?
– Я не знаю, о каком танкере вы говорите.
Англичанин сурово смотрит на них, раздражаясь:
– О «Хайбер-Пасс». Он все еще догорает.
– Я не могу вам сказать, – невозмутимо отвечает Ломбардо.
– Не можете?
– Нет, сеньор.
Фрейзер поворачивается к Скуарчалупо:
– Вы тоже не можете?
– Я тоже, капитан.
Англичанин засовывает ладонь в карман, оставляя большой палец поверх кителя. Через минуту он продолжает:
– С вами хорошо обращаются?
– В пределах разумного. Согласно обстоятельствам.
Фрейзер снова обращается к Скуарчалупо:
– Я что-нибудь могу для вас сделать?
Неаполитанец смущенно раздумывает.
– Мне в голову не приходит, что именно, сеньор, – решает он.
Англичанин смотрит на него из-под козырька фуражки, окаймленной позолоченным кантом; некоторое время он хмурится и не отводит взгляда. Потом кивает и уже собирается уходить, но останавливается.
– Это правда, что вы предупредили о взрыве на моем корабле?
Отвечает Ломбардо:
– Так и было, капитан.
– И почему вы это сделали?
– Нашей целью был корабль. В данном случае не было никакой необходимости губить весь экипаж… Поэтому мы решили предупредить, когда уже не оставалось времени отвести корабль от стоянки или обнаружить взрывчатку – только собрать людей на палубе и спасти.
– Но на «Хайбер-Пасс» люди погибли, – возражает Фрейзер.
– Возможно, не знаю.
– Не знаете?
– Я же говорю, сеньор, я понятия не имею, о каком судне вы говорите.
Англичанин смотрит на Скуарчалупо:
– А вы?
Неаполитанец пожимает плечами, соединяет кончики пальцев на правой руке и мягко потирает их друг о друга. Левантийский жест, древний, как его родина или само Средиземноморье.
– Я понятия не имею даже, в какой географической местности нахожусь, капитан.
Впервые некое подобие улыбки мелькает на лице англичанина. Но тут же исчезает.
– Боюсь, вы взяты в плен на Гибралтаре.
Теперь уже Скуарчалупо улыбается, но открыто, во весь рот:
– Черт побери… А ведь я мог оказаться около Суды или в Александрии.
– Заткнись, наглый придурок, – раздраженно прикрикивает на него один из офицеров.
Фрейзер поворачивается к нему, приказывая не вмешиваться, и тот умолкает, испепеляя итальянцев взглядом. Скуарчалупо замечает, что рыжебородого офицера все это явно развлекает, хотя он спокоен и наблюдает молча. Как будто все происходящее его не касается.
– Для вас война окончена, – говорит им капитан. – По крайней мере, я на это надеюсь, поскольку за вами тут хорошо смотрят. Пленные имеют обыкновение сбегать.
– Мы были бы в своем праве, сеньор, – вставляет Ломбардо.
– Не поспоришь, – терпеливо соглашается Фрейзер. – Такое право у вас есть.
Он оглядывает их грязные рабочие комбинезоны и босые ноги на холодном плиточном полу.
– Я прикажу, чтобы вам выдали одежду и обувь. – Он оборачивается к одному из офицеров: – Вы займетесь, Кёркинтиллох?
– Разумеется, сэр.
Фрейзер снова смотрит на итальянцев:
– Это все, что я могу для вас сделать… В остальном не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся.
– Я тоже не думаю, – отвечает Ломбардо, вытягиваясь по стойке смирно. Скуарчалупо делает то же самое.
Англичанин молчит. Потом прикладывает большой и указательный пальцы к козырьку: так военные отдают честь, однако жест как будто случайный, словно он просто поправляет фуражку.
– Но если мы все-таки увидимся, – говорит он, – когда кончится война, я сделаю то, чего не могу сделать сегодня: я пожму вам руки.
Ломбардо удивленно моргает:
– Это почему, сеньор?
Лицо командира Фрейзера по-прежнему непроницаемо. И вдруг взгляд его теплеет.
– За то, что вы спасли жизнь моим людям, и за беспримерное мужество, с каким вы атаковали мой корабль.
Гарри Кампелло ждет в вестибюле военно-морской разведки и делает заметки в своей тетради. Он страшно устал и дал бы что угодно за теплую ванну и двенадцать часов сна подряд. Последнее действие – по крайней мере, та его часть, за которую он отвечает вот уже несколько дней, – близится к концу, и это отчасти утешительно. Уже толком нечего добавить к драме, уплывающей из рук дальше по инстанциям. В каком-то смысле приятно избавиться от ответственности, однако это не смягчает горечи поражения; чувство такое, словно часть истории безвозвратно ускользает между пальцами. И арестованная уйдет из его рук живая и невредимая – ну, почти. Рано или поздно – это вопрос дней или недель – закончатся допросы, расследования, последние изыскания, и Елена Арбуэс окажется на свободе.
Это наполняет его черствое нутро бессильным гневом, хотя последний шанс еще остается. Кампелло упрямо цепляется за последнюю слабую надежду все-таки ее дожать. Поэтому он позвонил в контору и велел привести задержанную до того, как итальянцев отправят в военную тюрьму. Как изготовившийся ястреб – это только кажется, будто он разжал когти, – Кампелло верит в озарение последней минуты: какой-то знак, слово или жест помогут связать концы с концами и получить улику, на основании которой он предъявит пусть даже формальное обвинение. Может, судья его и не примет, но оно позволит Отделу сохранить лицо, положив на стол конкретный результат, вместо того чтобы смиренно открыть дверь подвала, извиниться сквозь зубы и указать женщине дорогу через границу.
Она хорошо держится, докладывают ему. Лучше, чем можно было ожидать от женщины или даже от мужчины: ей клали на лицо мокрые полотенца и лили воду, пока она не начинала задыхаться. Все, что можно причинить человеческому существу, не оставив следов физического воздействия, то есть пыток, она выдержала: она лишь кричала от боли и отчаянно билась в конвульсиях, находясь на грани удушения. И так каждый раз, часами – и ничего. Совсем ничего.
– Эта баба с железными яйцами, комиссар, – сделал вывод Ассан Писарро. – Клянусь, это так и никак иначе.
Разумеется, есть и другие методы. Или могли быть. Эффективные способы, которые заставили бы ее признаться во всем, даже в том, что ей никогда и не снилось. Но для этого нужно время и возможности, которыми Кампелло не располагает. Не говоря уже о том, что
