что я, в общем-то, оказался знаменосцем его собственной партии в штате Нью-Йорк.
И снова вокруг моей головы, словно летучие мыши на закате, стали витать клеветнические слухи. Публичные дома Нью-Йорка переполнены женщинами, которых я лишил невинности. Цезарь, Катилина… Никогда еще меня так злобно не травили.
Но вот однажды Гамильтон приехал ко мне в Ричмонд-хилл на обед с Чарльзом Бидлом из Филадельфии, и никогда еще я не видел его таким любезным. Я заговорил о клеветнических статейках Читэма. Гамильтон сказал:
— Пусть решает пистолет. Вызовите его на дуэль.
— Не могу. Он не джентльмен.
— Конечно. Конечно. — Гамильтон быстро переменил тему. Я знал, что он делает все от него зависящее, чтобы помешать моему избранию, но не думал, что он опустится до клеветы.
Во время обеда я приказал Алексису достать портрет Теодосии, она была любимицей Бидла, и предложил выпить за ее здоровье. Тост Гамильтона был красноречив и тонок.
Не буду больше ничего говорить о выборах. Я их проиграл. Я получил перевес в сто голосов в городе Нью-Йорке, но на севере штата голосование оказалось отнюдь не в мою пользу.
Передо мною открывалось несколько возможностей. Вернуться к адвокатской практике. Восстановить свое место в политике (и состояние!). Отправиться на Запад, где я пользовался большой популярностью. Меня легко могли бы избрать на пост сенатора от Кентукки или Теннесси или делегатом в конгресс от территории Индиана. Но заманчивей всего казался извечный план освобождения Мексики от Испании. Не было человека в Соединенных Штатах, который не хотел бы изгнания испанских донов из нашего полушария. Даже Гамильтон не видел коварства в этом плане, ибо сам вел секретные дела кое с кем в Латинской Америке и надеялся эти силы возглавить. Гамильтон мечтал о мексиканской империи в союзе с Англией. Я мечтал о ней в союзе с Соединенными Штатами. Снова мы стали врагами, на сей раз смертельными.
У меня до сих пор хранятся экземпляры федералистской газеты «Уосп», выходившей в Гудзоне в штате Нью-Йорк под редакцией молодого Гарри Кроссвелла. В течение 1802 и 1803 годов магистр Кроссвелл предпринял серию нападок на Джефферсона.
Вот, например: «Мистер Джефферсон на протяжении последних лет, и при жизни жены и после ее смерти, содержит курчавую наложницу (справедливости ради следует сказать, что волосы у наложницы ничуть не курчавились, а, наоборот, были прямые и светлые) по имени Сэлли, от которой у него несколько детей, причем один из них, Том, после избрания отца стал важничать и хвастаться, что происходит от президента». Снова рассказывалось о пресловутом совращении миссис Уокер. Но еще похлеще было обвинение, что Джефферсон субсидировал Каллендера, чтоб тот написал памфлет «Что нас ожидает» (где Вашингтона называли «клятвопреступником», «грабителем» и «изменником»). Обвинения были серьезными и, главное, обоснованными: Джефферсон действительно снабжал Каллендера деньгами, а также частной информацией.
Процитировав отрывки из первой инаугурационной речи Джефферсона, где он превозносит Вашингтона, магистр Кроссвелл далее писал: «Он делает из него полубога, а сам уплатил Каллендеру, чтобы тот сделал из него черта… можно ли назвать такого человека лицемером? Нет, это для него слишком слабое слово». Легко ранимого Джефферсона это больно задело.
Генеральному прокурору штата поручили обвинить Кроссвелла в клевете на президента, что он и сделал. Кроссвелл требовал копию обвинительного акта до того, как он ответит на обвинение, — ему отказали. Он требовал, чтобы вызвали свидетелем Джеймса Каллендера. Генеральный прокурор заявил, что в деле о клевете неважно, где ложь, где истина, важен факт — публиковал Кроссвелл клевету на президента или нет.
— Истина, — заявил джефферсоновский генеральный прокурор, — тут не существенна.
Вдруг «нормальное судопроизводство» превратилось в ненормальную попытку американского президента ущемить свободу слова. И вдруг Гамильтон встал на защиту свободы от новоявленного цензора — Джефферсона.
Весьма комическое, но примечательное состязание. В первом раунде победил Джефферсон с помощью верховного судьи штата Нью-Йорк, подтвердившего, что истина в таком деле не существенна. Но потом верховный судья неосторожно добавил: «Увы, таков закон». Затем он просил присяжных лишь определить, публиковал Кроссвелл оскорбительные материалы или нет. Присяжные с легким сердцем подтвердили сам факт публикации материалов, не вдаваясь в их суть и не разбирая, соответствуют ли они истине. Адвокат Кроссвелла потребовал нового разбирательства, заявив, что присяжных ввели в заблуждение и что истина все-таки кое-что да значит.
Суд собрался опять в феврале 1804 года. Хотя Гамильтон был сторонником закона о подстрекательстве, сейчас он красноречиво отстаивал совсем иное. Все говорят, что Гамильтон блистал, как никогда. Объясняя свое отношение к закону о подстрекательстве, он неискренне заявил, будто закон этот предусматривает то, что Джефферсон называл «ложными фактами» (видимо, антитеза «истинной лжи»).
Дошло до «истины в поношении», и тут Гамильтон поднялся до мильтоновских высот: «Надо бороться, бороться, бороться до тех пор, пока мы не свергнем демагогов и тиранов с мнимых тронов». И «надобно точно установить, виновен или нет мистер Джефферсон в том гнусном деянии, в коем его обвиняют».
Потрясающе! Гамильтон-монократ называет Джефферсона — «Великого Уравнителя» — тираном, да еще сидящим на троне!
Поскольку Каллендер к тому времени умер, виновность Джефферсона осталась неустановленной.
Мнения судей разделились, и законодатели в Олбани разработали законопроект об установлении истины в деле о клевете. Ныне он стал государственным законом. Гамильтон снова стал идолом федералистов.
К несчастью для Гамильтона (и для меня), я, по сути дела, был федералистским кандидатом на пост губернатора, а Гамильтон не мог смириться с такой несуразицей. На обеде в Олбани в честь его судебной победы Гамильтон позволил себе кое-какие поношения в мой адрес, причем истина, боюсь, снова оказалась для него несущественной.
Примерно в середине июня я сидел у себя в кабинете в Ричмонд-хилле с Уильямом Ван Нессом и его бывшим помощником Мартином Ван Бюреном. Я только что с трудом их помирил. Ван Несс упрекал Ван Бюрена, что тот поддерживал не мою кандидатуру на пост губернатора, а кандидатуру чистого республиканца. Я пытался объяснить, что Мэтти поступил так потому, что «он молод и хочет сделать политическую карьеру». В конце концов они помирились. Но когда Ван Бюрен сказал мне, что он поддерживал чистого республиканца из верности своему партнеру по адвокатской практике, я ответил, что личная преданность — плохой советчик в делах политических. Важно начать на стороне победителей. Это подкупает — хотя бы судьбу.
Мы просматривали газеты, только что полученные с севера штата, и развлекались, читая фантастичнейшие измышления обо мне (в том числе научный трактат с точным подсчетом погубленных женщин), когда Ван Несс показал мне издающуюся в Олбани газету «Реджистер» от 24 апреля 1804 года.
