18
В этот жаркий день Дымников, в который уже раз, думал о том, что надо закрыть агентство или передать его Мохову, а самому уехать куда-нибудь к Южным морям по следам Джека Лондона.
Разговор с Моховым наедине был сердечным:
— Коля, у нас примерно полтора десятка активных мужчин, и каждый из них охотно флиртует с Зиной, может быть, кто-то даже больше, чем флиртует. Вы с ней, как известно, не обвенчаны. И что же? Нам грозят полтора десятка дуэлей? Или, в лучшем случае, мордобоев?
— Она обещала на работе больше неприлично не кокетничать.
Отправив Мохова на поиски, поговорил с Зиной.
— Ну, обещала я ему, ну и что? Пристал, как банный лист. Он мне не муж.
— Почему не обвенчаетесь? Пора бы успокаиваться. А?
Зина?
Она угрюмо молчала, глядя куда-то в пол или на свои почти обнажённые красивые колени.
Мохов, как говорится, с первого выстрела попал в яблочко: просмотрел список генералов и офицеров, окончивших тот же Сибирский кадетский корпус, что и генерал Корнилов. Затем, набравшись решимости, покинул ветерок бульваров и опустился в белокафельную жаркую духоту подземки. Ехать пришлось долго — генерал Лонжин занимал большую двухэтажную квартиру на улице Сен-Лазар. Для данного случая Мохов предъявил швейцару визитную карточку поручика Корниловского полка Русской армии. Генерал его сразу принял, крепкий, совсем ещё не старый — не более 60.
— Да, молодой человек, — сказал генерал. — Я создал мемориальный кабинет генерала Корнилова и покажу его вам, благо никуда не надо спешить. Я знал Лавра Георгиевича с детства — вместе учились в Сибирском кадетском корпусе, правда, я шёл несколько старше. Зато потом он намного обогнал меня, — и генерал изящно улыбнулся.
В мемориальном кабинете — огромный портрет Корнилова, знамёна, ордена, боевые карты на столах, оружие, личные вещи и... ковры на полу. Те самые, текинские, три больших...
— Эти ковры подарены мне офицерами-корниловцами, — сказал генерал Лонжин, и в голосе его уже возникала нотка нежелания продолжать разговор.
Сидели у генерала за чаем в роскошной маленькой гостиной. Двое против одного.
— Они подарены ко дню памяти трагической гибели великого вождя Русской армии, основателя Белого дела, — как бы продолжил Дымников. — Я уверен, что они навсегда останутся в созданном вашим превосходительством мемориале, и если дух Генерала сойдёт на землю, то он будет ступать по родным коврам, к которым он привык с детства. Мы с Николаем Дмитриевичем пришли к вам, чтобы не допустить святотатственного вторжения в нашу память о генерале французской полиции. Эти ковры украдены и, наверное, побывали в разных руках, прежде чем попасть к вам.
— Что вы предполагаете предпринять? — спросил генерал.
— Просить вас пригласить к себе дарителей и дать возможность нам с ними поговорить.
Может быть, всё произошло иначе, если бы не случайность: к генералу заехали знакомые — русские парижане Мансуровы.
— О-о! — воскликнул Александр Валерьянович Мансуров, увидев Дымникова. — Мой спутник по плаванию на «Императоре Индии». Убеждал я вас не оставаться в Севастополе. Слава богу, что пережили эту врангелевскую авантюру.
Познакомил с женой — шикарной парижской дамой и дочерью — десятилетней девочкой Любой. В Париже много красивых детей и в садах, и на бульварах, да и на тротуарах, но это был другой ребёнок. Она была в белом платьице, и Леонтий мысленно сказал себе: «Бог тебе ангела прислал; он стоит перед тобой в белом одеянии и удостаивает беседой».
На совещание к генералу пришли Дымников, Мохов и три офицера корниловца, подарившие Лонжину ковры. Один из них — старый полковник Белковский, воевал с Корниловым ещё в германскую войну. Он говорил за всех:
— Мы решили, что я расскажу всё, без утайки. Судьба довела меня и моих молодых друзей до того, что нам пришлось стать грузчиками. Нас троих и ещё нескольких русских и французов нанял для Арутюняна подрядчик Ахтырский. Арутюняну в Париж пришёл целый вагон вещей: мебель, ящики, мешки и много ковров, свёрнутых трубками по нескольку штук. На моё несчастье, развязался как раз текин, который я хорошо помнил, видел и в кабинете у Лавра Георгиевича, и в его походных палатках... Я рассказал подрядчику, что к печальной памятной дате гибели Корнилова готовится мемориальный кабинет, и некоторые ковры просто необходимо взять для этого кабинета. Я обещал, что с течением времени ми соберём с офицеров соответствующую сумму. Этот Ахтырский сначала потребовал, чтобы я имел дело только с ним и ни в коем случае не с хозяином. Затем усомнился в сборе необходимой суммы, и, в конце концов, уговорил меня и всю бригаду грузчиков организовать хищение. Там было полторы сотни ковров. Решили взять штук 20 и три текина отдать вам. Я согласился, надеясь, что мы всё-таки соберём деньги. Вообще, к своему стыду, мы, как неопытные воры, надеялись, что в той неразберихе погрузки и перевозки пропажа вообще будет не замечена.
Пришлось лгать, что прежде, чем закончить дело с коврами, надо обязательно посоветоваться с Мансуровым, опытным в коммерческих конфликтах. Через генерала Лонжина созвонился с Александром Валерьяновичем и был радушно приглашён. Собирался, как на первое свидание, мучился, подыскивая подарок и не нашёл ничего лучшего, чем роскошное издание сказок Пушкина с иллюстрациями, сданное букинисту, конечно, каким-то русским эмигрантом.
Мансуров склонился над какими-то бумагами в своём просторном кабинете, здесь же гремел патефон, и Люба отплясывала чарльстон. Она была в модных сандалиях, голубых носочках, голубой юбке и белой кофточке. Её русые волнистые коротко подстриженные волосы слегка развевались, и лицо сияло беззаботным детским счастьем. Да, Леонтий, любовь — это не стремление овладеть женщиной, а счастье сознавать, что она существует на земле, живёт, играет, улыбается, танцует, и ты можешь иногда взглянуть на неё и даже подарить книгу.
— Я особенно люблю «Сказку о мёртвой царевне», — сказала девочка. — Спасибо, дядя Леонтий.
И поцеловала его в щёку. Он понял, что если существует райский сад, то весной почки и листья там пахнут имён но так.
— Так он чувствует некоторый тайный долг по отношению к вам? — спросил Мансуров. — Вот и прекрасно. Прямо говорить не надо, а можно осторожно намекнуть, что вы все забыли. Пусть с армянином оформляется документ, вам копию.
Леонтий, конечно, и сам бы догадался.
Поехали с Моховым к Ахтырскому, которого застали в его конторе у Северного вокзала.
— А вы теперь не в армии? — спросил Ахтырский. — Сейчас и не поймёшь, кто белый, кто красный.
— Программа Главнокомандующего барона Врангеля гласит: в армии нет партий, нет политики. И я этой программы придерживаюсь. Что касается ковров, то вы без меня договариваетесь о цене этих трёх текинов — размеры указаны, выплачиваете согласованную сумму, берёте соответствующую расписку, а лично мне вы привозите заверенную копию. Как закончатся ваши переговоры об остальных коврах, меня не интересует. И вообще, если нам придётся здесь с вами встречаться, то лучше по таким вопросам, которые не заинтересуют французскую полицию.
На обратном пути Мохов всю дорогу удивлялся:
— Как он вас боялся, этот Ахтырский? Что у вас с ним было? Он красный, что ли?
— Если честно, я и сам не понимаю, чего он боится. Натворил чего-то в Крыму и думает, что я знаю.
— А вы не знаете?
— Коля, ты меня будешь допрашивать? Честное слово, я не воровал ковры.
Кутепов начинал себя не узнавать — раньше он не говорил с начальником так независимо и даже резковато, как теперь иногда с Врангелем. Осень была сухая, но совместные прогулки с Главнокомандующим закончились как-то сами собой. По определённым дням, обычно по вторникам, помощник Главнокомандующего генерал от инфантерии Кутепов ездил на доклад к Врангелю. Как правило, на докладе присутствовал Шатилов — правая рука барона, а иногда и контрразведчик Климович. Тогда возникали самовар, водка, квашеная капуста, калачи, словно подтверждая, что «здесь русский дух, здесь Русью пахнет».
Кутепов приехал в раздражённом состоянии потому, что к нему только что приходил Воронцов. Он подал рапорт об уходе из армии, рассчитался, сдал оружие, собрал чемодан и пришёл попрощаться с генералом в каком-то кургузом штатском костюмчике. Можно было бы его и не принимать, но человек воевал под его командованием, наверное, захотел оставить о себе хорошую память.
