— Да, мама мне говорила.
— Так-то…
А потом Петр провожал Киру на дачу. В вагоне было сумеречно и душно: за окном проплывали луга, прикрытые туманом, бледно-зеленым, едва просвечивающимся, неотличимом от лунной мглы.
— Ты не кляни себя, — говорила Кира. — Не было бы сегодняшнего вечера, я все одно уехала бы… Я решила…
— Решила?
Она расстегнула ворот его сорочки, теплая ладонь припала к груди.
— Да, еще в тот вечер. Даже успела написать тете в Питер. В субботу утром она встретит меня.
Он нащупал ее руку у себя на груди.
— Теперь я вижу, ты решила.
Через полчаса они простились, условившись встретиться в четверг.
Солнце еще удерживалось над темной полоской леса, когда Петр сошел с пригородного поезда. С тех пор как он последний раз видел Киру, он не мог найти себе места. В какой раз он возвращался в своих мыслях к встрече с ней, клял себя, миловал и еще раз клял. Ему казалось, что в его силах было отвратить отъезд. Она огляделась и насторожилась: Москва голодная, вся во власти больших и малых бед, Москва мятежная, казалось, безнадежно расколотая надвое. Одно это могло заставить воспротивиться. Почему же он не восстал против этого, почему до сих пор не сказал ей, что она для него значит? Почему не дал понять, что не отпустит из Москвы? Именно не отпустит! В конце концов пусть везет сюда и мать и брата. Неужели для них Россия уже отрезанный ломоть? Почему не сказал всего этого? А может, есть еще возможность сказать? Надо сказать, сейчас же все сказать. Какое счастье, что есть еще этот вечер, бесценный вечер.
Он вышел к роще, прибавил шагу. Накануне в роще были лоси. Они вели себя бурно. На тропках лежали клочки лосиной шерсти, необычной по цвету, пепельно-синей. Там, где лежала шерсть, земля была жестоко истоптана.
Мезонин столетовской дачи поднимался над купами деревьев. Когда Кира была дома, освещенное окно ее комнаты виднелось еще с опушки. Сейчас, как ни всматривался Петр, света в окне не рассмотрел. Петр с ходу толкнул калитку.
— Кира! — Он продолжал идти, идти быстро, за шумом деревьев не было слышно шага. — Кира!
Он вышел к дому; в раскрытом окне стояла она.
— Ты?.. А я думала…
Загудели деревянные ступени — вот-вот обрушатся. Одним духом он взлетел на площадку, распахнул дверь. Ее волосы сейчас лежали у него на лице, на руках, на шее. Они точно обвили его, напоив теплом и дыханием.
И ей было худо в эти дни, и она небось пыталась разобрать по стеблю и веточке каждую из их последних встреч, и она корила себя за опрометчивость, и она, так думал он, была рада, что есть еще этот вечер, этот последний вечер, чтобы все переосмыслить, все перерешить…
— Я весь день работала, — вдруг произнесла она. — Весь день. И ждала тебя, чтобы уйти на пруды, в лес… Пойдем?
Они шагали по большому лугу, стараясь короткой тропкой выйти к прудам, а он думал: «Надо сказать ей. Остается все меньше времени — надо сказать…» А потом они дошли до пруда, и он оставил ее на круче, а сам поспешил к дальнему дереву, стоящему у самой воды. Он разделся и поплыл, поплыл быстро, сильно работая руками.
— Вода холодная? — крикнула она.
— Нет, совсем теплая!.. Теплая! — отозвался он.
Она сбросила с себя платье, сбросила легко, как это делала еще там, в Шотландии, у моря, и шумно вошла в воду.
— Нет, не теплая! — сказала она. — Не теплая, но хорошая…
Он вынырнул рядом с Кирой и коснулся ладонью ее спины.
— Ну говори: останешься или нет? Говори!
Она засмеялась и устремилась к берегу.
А он вновь настиг ее и, взяв на руки, погрузил в воду, а потом бережно приподнял над водой, потом вновь погрузил.
— Кира… Кира…
Они выбрались на берег, когда туман забелил леса и поля. Только вода сберегла дневное тепло, не хотелось из нее выходить. Она натянула на мокрое тело платье и побежала, не дожидаясь его.
— В рощу, там тепло! — засмеялась она.
— Там лоси!
Она не расслышала.
— Лоси там! — крикнул он громче. — Лоси!
— Если там львы, я все равно пойду.
Он нагнал ее, когда она скрылась в рощице. Здесь было сухо и тепло. Где-то далеко-далеко в тишине леса чутко хрустнула сухая ветвь.
— Лось? — засмеялась она и, протянув руку, нащупала горячую ладонь Петра. — Будь рядом, я боюсь… Иди ко мне ближе…
Он обнял ее. Платье все еще было влажным.
Они ушли в глубь рощи, туда, где уцелели старые ели, здесь было еще теплее, чем ни опушке, а под деревьями было много сухой хвои, рыхлой и мягкой.
— Здесь сядем, — сказал он и, бросив пиджак, сел, привалившись спиной к стволу. Она села рядом. — Теперь понятно, почему сюда прибегают лоси. Как тепло!
— Да, тепло, — сказала она и зябко повела плечами. — Дай мне руку.
Она пододвинулась к нему, приникнув щекой к его груди.
— Кира?..
Оп вздохнул.
— Могу я тебе сказать все то, что хочу сказать… должен…
Она сделала такое движение, словно хотела разметать лицом горячую тьму на его груди и зарыться поглубже.
— Говори… ну, говори!..
— Слушай. — Его большая ладонь, твердая и горячая, сейчас лежала у нее на спине. — Я прошу тебя: останься. — Он вдруг почувствовал, как холодно, как трудно ему говорить — губы точно отвердели, свело скулы. Ему вдруг показалось, что он так и не сможет сказать главного. — Все, что тебя пугает, ничто в сравнении с тем, что у нас есть… пойми это. — Нет, он говорил не так, как хотел.
Она приподнялась и охватила его шею. И вновь, как прежде, ее волосы упали ему на лицо. Напитанные хвойной свежестью, они стекали по лицу, застилали глаза. Все тепло, что еще осталось в лесу, собралось в ее ладонях, в губах ее… И поток ее волос будто ворвался в его грудь и растекся по телу. Где-то рядом ломались сучья и шумно рушились, но он ничего не слышал, не хотел слышать… пламя обволокло их, пламя, пламя… Когда оно опало, роща была тиха. Они вдруг почувствовали, как им холодно. Они пошли, приникнув друг к другу. Идти было неловко, но их руки оставались сомкнутыми. Утро уже высветлило тропу. Кустарник был изломан и истоптан больше прежнего. Повсюду валялись клочья лосиной шерсти, синие в свете утра.
— Так ты останешься? — спросил он.
Она не подняла глаз, пошла быстрее.
— Нет, — ответила она и уже шагнула прочь, шагнула резко, но потом остановилась. — Послезавтра папин день. Мы хотим, чтобы ты был. На Воздвиженке. Придешь?
— Приду…
Он подумал: «Папин день — предлог. Просто это будет прощальный вечер. Она уезжает. Июльская революция не оставила никаких сомнений ни для Клавдиева, ни для Киры. Даны все ответы, и их дисциплинированный ум принял решение, единственное».
Он сумел выбраться к Клавдиевым только в десятом часу. Его встретила Кира.
— А наши уже встали из-за стола. Ты что так поздно?
Они прошли в кабинет. Горела лампа под зеленым абажуром, и комнату наполнял полумрак. Три кресла, высоких, темного дерева, с узкими спинками, чем-то напоминающими силуэты готических замков в ночи, стояли, образуя треугольник.
— Вам известна эта новость? — спросил Клавдиев, когда Петр и Кира вошли в кабинет.
— Какая, Федор Павлович?
— Чрезвычайная комиссия… расстреляла Александровича.
— Известна.
— Вы и этот шаг одобряете?
Петр взглянул на Клавдиева; он сидел в своем кресле, собравшись в комок. Поодаль стоял молчаливый Столетов.
— Моего одобрения никто не спрашивал, — заметил Белодед, — но… если хотите знать мое мнение?
— Да, Петр Дорофеевич, — сказал Клавдиев.
— Мне кажется эта мера… верной.
— Сказать «верной» еще ничего не сказать, — вставил Клавдиев.
Петр взглянул на Киру: она смотрела в окно на ночную Москву — всем своим видом она хотела показать, как безразлична к тому, что происходит рядом.
— Он лично ответствен за убийство Мирбаха, — ответил Белодед. — Лично, — добавил грозит великими бедами России, одного этого достаточно.
Столетов вышел из-за стола, встал перед Петром.
— Быть может, для вас Александрович лицо неизвестное, а я знал его — он убежденный революционер, человек, ненавидевший царизм.
— Это не меняет положения, — ответил Петр.
— Вы не смеете так говорить, — бросил Столетов. — В моем доме… не смеете!.. — воскликнул он, накаляясь.
Белодед медленно пошел к двери.
— Петр Дорофеевич, погодите! — услышал Белодед голос Клавдиева и тотчас подумал: «Это кричит Клавдиев — не Кира. Надо остановиться. Надо, надо остановиться!» Он был убежден, что ему надо остановиться, не дать себя увлечь волнению, найти какое-то слово, самое обычное, и ответить Клавдиеву. но он продолжал идти, продолжал упорно, сознавая, что нет силы в природе, которая могла бы его теперь удержать, хотя завтра он пожалеет о том, что сделал так, завтра обязательно пожалеет. и все же продолжал идти.
