— У меня один выход: поговорить с Николаем Алексеевичем, — произнес наконец Рудкевич, прислушиваясь к затихающему скрипу рессор — Бекас покидал Остоженку. — Он человек разумный, поймет меня. Не может не понять, — заключил он почти горячо.
«Он и в самом деле отважится поговорить с Николаем, — подумала Анастасия Сергеевна. — Отважится и, чего доброго, найдет общий язык. У него есть нечто такое, что может понравиться Николаю, — допустила она на миг и вдруг увидела Рудкевича сидящим в их доме за ломберным столиком и играющим с Репниным в карты. Увидела и поймала себя на мысли, что ей приятно об этом думать. — Его покладистость, его юмор в конце концов, такой щедрый и такой домашний, весь он, простой и уютный, очень пришелся бы… — думала она. — Вот этой простоты и душевности как раз и недостает рациональным Репниным».
— Завтра я буду в Наркоминделе и, пожалуй, не миную Николая Алексеевича, — сказал Рудкевич все так же простосердечно, целуя руку Настеньке, а она подумала, что слишком далеко залетела в мыслях своих: все многократ сложнее у Рудкевича и, наверно, не так бескорыстно.
Настенька стояла у окна и, смотрела на улицу. Рудкевич перебрался через дорогу и вошел в тень. Анастасия Сергеевна могла его видеть, он шел медленно, чуть склонив голову. Настеньке очень хотелось верить, что весь его вид, выражающий сейчас и печаль, и трудную мысль, не наигран. А если это так, то какое отношение эта печаль и раздумье это имеют к желанию Рудкевича видеть Репнина, желанию, которое у настоятеля храма святой Екатерины было так определенно, что он не остановился даже перед тем, чтобы осечь Бекаса?
Ранним вечером поезд подходил к Вологде.
Они стояли у окна вагона и смотрели, как солнце катится где-то рядом (протяни руку — достанешь) по зеленым увалам и полям, по зубчатой кромке соснового бора, вздрагивая и подпрыгивая на колдобинах, точно большой детский мяч, ярко-алый, блестящий. Настенька смотрела на Репнина. Смотрела и думала, как бесконечно дороги ей и эта вмятинка на подбородке, и шероховатость под нижней губой, и мочки ушей, сейчас нежно-розовые, и седины на висках, самые первые… они появились уже этой весной, а может, даже летом. И вновь она поймала себя на мысли: она не должна ничего скрывать. До сих пор казалось, что это его ранит, быть может, больно ранит, и лучше все удары принять на себя. С другой стороны, в неравном единоборстве она была стороной слабой, и кто знает, как обернется все, если она будет продолжать оставаться одна… Прежде огонь бушевал где-то в стороне, сейчас перенесся к ней в дом. Если они отважились переступить порог дома, очевидно, не остановятся и перед большим. Фраза старшего Жилля о крепостной стене предвещала это.
— Ты что так посуровела? — Он наклонился к ней и щекой тронул плечо.
— Нет… ничего.
Она подумала: сказать или не сказать сейчас? Как ни быстра она была во всем, она не любила опрометчивых решений. Сказать или все-таки не говорить? Если сказать, то не сейчас, а там, в деревянной Вологде, в тени берез, на пологих берегах равнинной речки или в сухих и светлых комнатках их деревянного особняка, из верхних окон которого будет виден кремль и его звонница. У нее будет время сказать об этом.
— Николай… — По тому, как было произнесено это слово, он понял, что за ним, за этим словом, последует нечто значительное. — У тебя был Рудкевич?
Он посмотрел на нее так, будто стоял далеко и должен был напрячь зрение, чтобы рассмотреть.
— Был.
— Ты недоволен? — Она заметила, как помрачнел Репнин.
— Тем, что ты меня об этом спрашиваешь… недоволен?
— Нет, тем, что он у тебя был.
Он улыбнулся, он не хотел огорчать ее.
— По-моему, ты дала ему повод к этому посещению.
— Лучше, если бы этого повода не было?
— Лучше.
— Почему? — Она засмеялась, смех был сейчас спасительным, без него ей трудно было бы спросить об этом.
— Ты же знаешь, что Рудкевич дипломат и все, что он делает, надо рассматривать через это стеклышко.
Ей стоило усилий не спросить мужа: «А коли он дипломат, что ему нужно в конце концов от Репниных?» Но она остановила себя. Остановила, а сама подумала: «Да так ли это страшно, как думает Николай? И какая беда, что Рудкевич увидел лишний раз Николая — они и у Губ иных беседовали славно».
А Репнин в это время думал о Рудкевиче: «Он дипломат поистине божьей милостью, кладезь ума и знаний. Маска, которую он об рел. действенна. И у Рудкевича маска? Несомненно. Локкарт надел маску дипломата. Рудкевич иную маску, чтобы за нею скрыть дипломата. Но вот что интересно: оказывается, нет маски, которая годилась бы на все времена. И маски устаревают: октябрьской волной выбросило питерских католиков на камни вместе с их настоятелем. Рудкевичу неуютно на этих камнях окаянных с иностранцами и аристократами — паства католического собора сплошь из них, — русского мужика, надо отдать должное его упорству, католичество не увлекло. Хочешь не хочешь, а подумаешь, как раздвинуть нещедрые пределы камней и узнать, что делается в мире…»
Опять поплыли поля. Солнце катилось теперь по их неровной глади, точно ядро, пущенное по поверхности реки — там, где оно задевало воду, возникала белая черточка.
— Ты, полагаешь, Николай, что Рудкевич знал о поездке в Вологду?
— Я так думаю.
— Но, может быть, то, что ты сказал ему, скажешь мне? — слукавила она. — У твоей миссии есть цель… какая?
— Убедить дипломатов переехать в Москву.
Она была осведомлена о том, что он делал, и любила говорить об этом.
— Ты рассчитываешь на успех?
Это его развеселило.
— Если бы обо всех поражениях знали заранее, не было бы баталий.
Она рассмеялась.
— Кстати, кто нас в Вологде встретит? Ты говорил, Кедров.
В Москве он действительно как-то рассказывал о Кедрове. Накануне Чичерин разговаривал с Кедровым по прямому проводу, и тот обещал всяческое содействие. «Послушай. Николай, ты знаком с Михаилом Сергеевичем? — спросил Чичерин Репнина. — Интеллигент, которого к революции призвала… совестливость. Да, не улыбайся. Это не так мало». Вернувшись домой, Репнин рассказал Анастасии Сергеевне о разговоре с Чичериным. «Так и сказал, совестливость?» — «Представь, так и сказал!»
Она свела брови в раздумье.
— Кто едет в Вологду, кроме тебя? — Она решила задать ему все вопросы.
— Радек… впрочем, он приедет позже, — ответил Репнин, выдержав паузу.
С тех пор как Радек был назначен заместителем Чичерина, Репнин видел его в Наркоминделе часто и не однажды разговаривал с ним. Маленький, с крупной и круглой головой, он был ершист, как показалось Репнину, в слове, во взгляде, в манере держаться — достоинство, и, наверно, немалое для полемического бойца, но отнюдь не для дипломата. Отдавая должное данным Радека, дипломаты заметно сторонились его. Этому в известной мере способствовала слава, упрочившаяся за Радеком. Утверждали, что дипломат, беседующий с Радеком. подвергался двойной атаке: вначале с глазу на глаз, затем анонимно со страниц большой столичной газеты. Внешне, как полагал Репнин, двойной удар, быть может, выглядит и эффектно, но только внешне — реальная польза была много меньше потерь. Искусство инспирации, на взгляд Репнина, предмет более сложный и тонкий. Наверно, есть обстоятельства и в дипломатии, когда риск возможен, но меньше всего именем своим. Из опыта Николай Алексеевич знает, что как ни одарен дипломам его качеств может оказаться недостаточно, если он позволил небрежно обойтись со своим именем. Разумеется, имя твое — ты сам. Но оно существует еще и независимо от тебя и требует внимания, какого сам ты, быть может, и не требуешь.
Поезд пришел в Вологду, когда на бледно-зеленом северном небе зажглись белые звезды.
Репнин видел, как по перрону, стараясь не отстать от вагона, шагает человек в кожаном картузе. Ему нетрудно было «идти в ногу» с поездом — человек был высок и шаги его широки. И весь он казался неторопливо-сосредоточенным. Только темные глаза и бородка выражали нетерпение.
— Не Кедров ли? — спросила Настенька.
— По-моему, он.
Они покинули вагон, и человек в кожаном картузе решительно шагнул к ним.
— Рад приветствовать вас в древней Вологде. — Он улыбнулся, в Репнин увидел, что борода человека, густо-каштановая, с едва заметной бороздкой выцветших волос, и черная кожа, в которую он был затянут с ног до головы, предназначались единственно для того, чтобы сделать человека старше его лет. — По долгу хозяина, признаюсь, очень приятному, хочу пригласить вас к себе. Кстати, дом мой в двух шагах отсюда. — Кедров указал взглядом на рельсы.
Дом Кедрова действительно был в двух шагах — он жил в вагоне. Они миновали бронепоезд, темно-зеленый корпус которого нечетко обозначался в полумгле, потом платформу с дымок, и в тени пристанционных складов увидели пассажирский вагон.
