Гостомысл нахмурил лоб и призадумался.
- Ну, и все? - удивился он.
- Нет, не все, - мягко возразил мудрец. Он, казалось, думал: продолжить или нет - и, решившись, тихо добавил: - Яко зло бились две совы и молча! Прилетела третья тогда, когда вторая заклевала первую. И опять без писка, без карканья, молча, клювами друг друга, с остервенением стуча то в лоб, то в глаз, я аж затаил дыханье…
- Ну, и кто кого? - нетерпеливо спросил посадник, глянув из-под лохматых бровей на кудесника.
- Опять победила вторая, заклевала третью, но не до смерти, и та улетела, яко калека, ко себе во гнездо, - со вздохом закончил Ведун, не отрывая взгляда от посадника.
- Любопытно, - пробурчал Гостомысл. - А другие птахи вели себя спокойно? - хмуро спросил он, понемногу разгибая затёкшую спину.
- Да, - ответил Ведун, чуть призадумавшись.
- И никто не вступился за калеку?
- Никто, - подтвердил кудесник.
- А как повела себя победительница? - живо спросил Гостомысл, выпрямившись, и уже спокойно опустил на колени руки.
- Сначала молчала, а потом замахала крылами, но не улетела, а яко запричитала сама на себя и яко избивала сама себя за гнусное злодеяние, медленно и как невиданное чудо поведал старец посаднику.
- Да ну?! - не поверил Гостомысл и вгляделся в лицо кудесника.
- Так всё и было, мой послушниче, - улыбнулся Ведун и погладил посадника по плечу.
Гостомысл встал, прошёлся вдоль светлицы, потеребил свою бороду и отвёл глаза от кудесника.
- А что сын твой, Рюрик? - тихо спросил вдруг Ведун, не боясь разгневать посадника столь дерзким вопросом.
- Сын яко сын, - тяжело вздохнув, тихо проговорил Гостомысл, нисколько не смутившись. - Он даже не ведает, кто его отец, - с горечью молвил посадник и медленно подошёл к очагу. Он взял щипцы и перевернул в очаге потухшее полено. Затем бросил щипцы, отошёл от истопки и жёстко, самому себе, изрёк: - Ему и в голову дума не идёт, почто позвали именно его, а не другого. Сие значить: воспитал сына Рюрика не я, - горько сознался Гостомысл. - И не ведаю я, как быть дале, - вдруг беспомощно добавил посадник и повернулся к волхву.
Ведун вгляделся в горестное лицо Гостомысла и тихо посоветовал:
- Оставляй и дале его без ведома.
Гостомысл вздрогнул и ринулся было к старику, но остановился.
- Сын сам должен пробивати версты по своей зрелости, - осторожно проговорил Ведун, наблюдая за посадником. - Я чую, Рюрику… и не надо знать, кто его отец, - убедительно добавил он. - Хуже будет, ежели твои бояре прознают о первом сыне твоём.
Гостомысл опять вздрогнул.
- Да уж сохрани, Святовит, от такой напасти! - глухо воскликнул он. Один ты ведаешь, что значит для меня Рюрик! - порывисто вдруг прошептал посадник и схватил Ведуна за плечи. - Ни жена, ни дети не ведают о нём ничего… Сколь потребовалось лисьей ловкости, чтобы изгнать викингов, творить кровную месть и заставить больших бояр искать нового правителя в его лице! - быстро говорил Гостомысл, тяжело дыша. Он чувствовал, что вот-вот зарыдает, но не остановился, не смолчал, а со слезами на глазах пробормотал: - Никто… Никто ничего не ведает!.. А теперь Вадим… Вадим точит меч на него… Что делать, Ведун? Что?! - с ужасом спрашивал Гостомысл, глотая солёные слезы и ища ответ на мучительный вопрос скорее у себя самого, чем у Ведуна.
Но тот встал, обнял Гостомысла, переждал, когда тот успокоится, и как-то задумчиво проговорил:
- Совы… чую… совы раскрыли нынче истину. Гостомысл вперил глаза в кудесника и жадно слушал его.
- Я разгадал… тайный смысл этого предсказания, - гладя посадника по руке, прошептал Ведун. Гостомысл застыл, боясь пошевелиться.
- Рюрик должен победителем быть… Вадим! Да-да, именно он погибнет от зла своего, - убедительно добавил Ведун и протянул обе руки к Гостомыслу. Вот увидишь: совы не врут! - горячо прошептал он в лицо посаднику и обнадёживающе, тихо посоветовал: - И утри свои, яко поздние росы, слезы. Рано ты оплакиваешь его.
Гостомысл с трудом перевёл облегчённый вздох: да, ни разу ещё седобородый вещун не обманывал его. Но как предостеречь Рюрика от возможного нападения. Вадима? Как? И так Полюда явно догадывается обо всем, а может, и уверен. Он же знал мать Рюрика. Знал о тайных, таких редких встречах княгини рарогов-русичей с молодым, удалым купцом-словенином в великом, шумном городе Волине. Всё Полюда знает, но пока молчит верный посол. Пока! "…А надолго ли хватит терпения у умного советника", - терзался посадник и вдруг вспомнил, как свыше тридцати лет назад этот же старец, этот же Ведун, тогда ещё и вовсе не седовласый, предсказал ему: "…Э-э, молодец, умыкнеши ты младую инакожительницу великаго рода, и поча она от тебя сына, якого ты поведаешь лишь тридцати лет от роду и дашь ему версты судьбы своей и земли родной тоже…"
Ведун разгадал причину улыбки, скользнувшей по губам Гостомысла, и, ничего не сказав, медленно пошёл к порогу светлицы…
Прошёл ещё год. Вроде бы ничего особенного за это время и не произошло. Рароги-русичи получают исправно гривны за службу; когда надо - воюют противу кочевников, болгар, буртасов, иногда и мадьяр, но чаще противу норманнов. Отвоёванное себе, как и полагается, оставляют, а по тёплому лету торговать едут, купцами на время становятся. А нагрянет враг - тут же на коня, меч в руки или секиру добрую - и снова в бой!
Нынешняя весна выдалась в Ладожье вроде спокойной. Славяне землю вспахали, дружинники Рюрика, как и прежде, подсобляли, как могли. Заржавели и, кажись, поистёрлись крючья в бойницах Ладожской крепости. Князь приказал снять их со стен, отколоть крепёжную часть и сжечь, чтобы никто не видел, сколь в ней бойцовской хитрости заложено, а металлическую часть повелел отнести к старейшине городской общины и спросить, не нужна ли где будет.
Старейшина подивился, осторожно покрутил круторогий крюк и дал указание на земле его испробовать: можа, глубже пахать будет вместо орала? И опробовали: железный крюк брал глубже только рыхлую почву, лёгок он был для славянской земли. А когда поверх крюка догадались привязать огромный камень и проволочь их вместе по земле, вот тогда крюк действительно взял глубже. Вот тогда охам и ахам не было конца. Всё селение вышло глядеть на дивную пахоту. Необычный плуг был тяжёл, но резал землю легко, обнажая мощный серый пласт. И хотя труд был радостен, был он всё-таки и очень тяжёл, потому и меняли славяне и рароги друг друга чаще.
После того как ладожане вспахали всю паровую землю, на поле вышли нарядно одетые женщины с детьми, у которых на груди были подвязаны небольшие чистые холщовые мешочки с зерном. И началось священнодействие. Размеренным шагом, лёгкой вдохновенной поступью с востока на запад шли женщины и плавными жестами ласковых рук забирали зерно из детских сумок. Идущие рядом с женщинами дети понимали, что их матери сейчас творят великое таинство, которое под силу только людям с чистой душой. Живое зерно, благословенно падающее из их рук на благодатную почву, должно дать обильные всходы. И дети не чувствовали тяжести сумок, и рыхлая пахота не утомляла ног. Движения тел были плавными, почти певучими, и ритм их совпадал с мелодией нехитрой песенки, которую напевали словенки:
Как посеяла я полюшко,
Загадала свою долюшку,
Загадала свою долюшку:
Скоро ль буду я в неволюшке?..
И долго ещё, пока догорала вечерняя заря, Рюрик с Эфандой, сидя на крыльце, слушали эту бесконечную песню.
- Хорошая песня! - вздохнув, грустно сказала Эфанда, когда женщины закончили петь. - Но у неё всегда другие слова. Видимо, здесь все умелые сказители, - с добрым удивлением добавила она и посмотрела на мужа.
Рюрик кивнул своей младшей любимой жене, словно подбадривая её. Он всегда находил в её рассуждениях что-то особо сокровенное.
- Хорошо пели словенки: "Как хочу быть я в неволюшке!" - с робкой улыбкой снова тихо заговорила Эфанда. Женщины внизу примолкли, и княгиня не хотела, чтоб её слышали.
Рюрик вопросительно вскинул брови.
- Как хорошо быть в неволюшке у любимого! И у всех народов это самая сладкая неволя! - проговорила она быстрым шёпотом и испугалась, что слишком много сказала. Мать всегда учила её молчать о своих чувствах, какими бы сильными они ни были… "Чувства проявляются в заботах, а не в словах, любила повторять мудрая жена вождя. - Чуй его душу и внемли его нуждам". Иногда и отец, с радостью поглядывая на подрастающую красавицу дочь, лукаво говорил: "Мы, мужчины, видим все, но чаще всего хотим видеть покорную душу женщины… - и хитро подмигивал дочери. - Вся краса женщины, Эфанда, - в её мудрости, а мудрость - многолика. Приучайся к мудрости, дочь!" Эфанда многого не понимала сначала, но первое, что она сумела постичь, - это умение слушать. С этого и началась многоликость её мудрости. Затем она научилась терпеть. Как хотелось говорить, когда к матери приходили жрицы, садились на медвежьи шкуры и ласково о чём-нибудь спрашивали маленькую девочку. Она произносила те слова, которые слышала вокруг, путала их значение, вызывая смех, но ловила возмущённый взгляд матери и… смолкала. Позднее, когда её о чём-нибудь спрашивали, она отвечала далеко не так, как думала, а так и только то, что желали услышать от дочери вождя. Нет, не потому, что вырастала лицемеркой, а потому, что поняла; её душа никого по-настоящему не волнует. И это вовсе не потому, что люди злы или дурны, а просто у всех на сердце свои, кровные заботы и чужие никого глубоко не трогают. Нет, она не замыкалась в себе, в мире своих женских забот. Она жила нуждами матери, отца, соплеменников, а теперь вот - заботами мужа, но всегда помнила наказ матери: "Да, у него уже есть две жены! Возможно, будет ещё три, а ты будь для него единственной!" Нелегко это было принять сердцем, но она приняла и, помня сказания о царских гетерах, старалась освободить свою душу от ревности. Эфанда доставала из маленького плетёного короба древние писания, в которых говорилось о загадочных лемурах и туранцах, об атлантах и Питри, спустившихся с Луны; о царских правителях с Венеры, знавших, как побороть ревность в сердце, развивая особые свойства души. Её поражало величие тайн, окутывавших жизнь Неба и Земли, и крепкая связь их. Она так хотела бы постичь эти тайны, но не для того, чтобы повелевать своим мужем, как Руцина, которую так любил и всё же оставил Рюрик, а для того, чтобы быть ему советчицей и постепенно научиться говорить только то, что идёт прямо из души, от всего сердца и вовремя. Говорить кратко и трепетно, что так трогает душу Рюрика.
