«…Достигнуть действительно новых принципов в войне можно только при массовом применении старых приёмов, аппаратов и снарядов. Нужна проверка в действии, столкновении с живой материей, не на полигоне, не на манёврах, где все условно, как на сцене, а в бою. Нужна война, чтоб совершенствовать войну и выровнять её методы. А когда после военных столкновений наступает промежуток в десятки лет, когда военная техника в виде разрозненных изобретений накопляется, как мертвый капитал, тогда её внутренняя несогласованность совершенно неизбежна, и вся колоссальная машина войны может споткнуться о колючую проволоку…»
Эти слова разозлили Курашвили, и он бросил газету на колени: «Надо же? «Вся колоссальная машина войны может споткнуться о колючую проволоку»! И пусть «споткнётся», пусть они все остановятся перед колючей проволокой и разойдутся по своим сторонам, даже если расползутся, чёрт побери! Меньше на полях останется ног без людей и человеков без рук и голов!» Невидящими глазами Курашвили смотрел на огонь в печи. Огонь пылал ярко, дверца была приоткрыта, и сполохи плясали на его лице.
«…Новые принципы рождаются и очищаются, устаревшие приёмы отметаются только в практике. Промышленная техника совершенствуется только в действии, каждое изобретение немедленно действием проверяется и соподчиняется. Военная же техника развивается преимущественно лабораторным и канцелярским путём. Изобретения или простые изменения движутся по определённой колее, не встречая, где нужно, ограничения или сопротивления со стороны живой материи. Отсюда неизбежные чудовищные прорехи в техническом аппарате войны, – прорехи, которые приходится уже во время действия затыкать чем попало: получается автомобиль, в механизме которого мочалка и верёвка играют важнейшую роль… Согласованность, выросшая из проверки, будет найдена, – по крайней мере в идее и приблизительно – к концу войны, чтобы быть опять-таки нарушенной дальнейшими техническими завоеваниями мирного времени…»
«Вот наплёл, скотина, вот наплёл! – Курашвили уже кипел. – Ни черта не понять, о какой «согласованности» он говорит! «Согласованность» может быть только одна – закончить войну как можно скорее! И вся «согласованность»! – Алексей Гивиевич полез в карман за папиросами, купленными вчера в Риге, и увидел сапоги Клешни. Он поднял глаза и всё понял – Клешня стоял с другой кружкой подогретой жжёнки. Доктор взял кружку, отхлебнул, поставил на скамейку и протянул денщику папиросу, а Клешня угостил его огоньком из нового изобретения войны – самодельной зажигалки, которые солдатики научились мастерить из винтовочных гильз.
– Благодарствуйте, – сказал Клешня. – Што-то вы такое интересное читаете? Аж прямо ругаетесь в голос!
Курашвили посмотрел на Клешню, потом опустил глаза и промолчал.
«…Незадолго до начала нынешней войны Французская республика продала с публичного торга 15 ламп, приспособленных для разыскивания раненых. Лампы были изобретены ещё для нужд войны 1870 года, но модели, довольно счастливые для того времени, подоспели лишь к самому концу войны, пролежали под спудом почти полстолетия и, оставленные далеко позади развитием техники, пошли за ненужностью с молотка. Этот эпизод очень знаменателен для истории военной техники вообще: системы (ружей, пушек и пр.) сменяют друг друга, прежде чем успели подвергнуться подлинному огненному испытанию. В течение войны изобретающая и комбинирующая мысль подготовляет новые, несравненно более совершенные технические решения военных проблем, к концу войны эти комбинации воплощаются в модели, а затем после прекращения войны военно-техническая мысль продолжает работать лабораторным путём.
Разрушать железную нить, укреплённую на деревянных столбиках, при помощи чудовищного чугунного потока, где на метр проволоки приходится десятки и сотни пудов металла, – этот способ особенно ярко обнаружил свою несостоятельность в грандиозных боях в Шампани в сентябре. Когда были разрушены и захвачены укрепления первой линии, для того чтобы прорвать немецкий фронт, нужно было только непрерывно продолжать наступление, но французская артиллерия вдруг замолчала перед немецкими траншеями второй линии, очистить которые уже готовились, как передают, немецкие войска. Оказывается, пушечные стволы до такой степени разогрелись от непрерывной стрельбы по колючей изгороди, что дальнейшее продолжение стрельбы – там, где прежде всего требовалась непрерывность действия, – оказалось невозможным. Это и была одна из причин, которые свели победоносное внешним образом наступление в Шампани на нет.
К концу нынешней войны будет, может быть, открыто средство для более простого и действительного уничтожения проволоки на расстоянии. Это средство может, однако, легко устареть к следующей войне, – тогда оно пойдет с молотка… Не приходится ли сделать вывод, что войны происходят слишком редко для нынешней техники».
«Что? – взревел про себя доктор, он был возмущён концовкой статьи до глубины души. – «Войны? Слишком редко?», «Пойдёт с молотка?», может, ещё сдать в ломбард? В утиль?»
Он стал вертеть газету, нет ли продолжения, но продолжения не было, и от ненависти к прочитанному он бросил газету, резко встал и вышел на воздух. Было темно, хоть коли глаз, и тихо. Выйдя со света, Курашвили на секунду ослеп, но через некоторое время увидел под ногами снег. Ногам в смазанных салом сапогах было сухо и тепло, и он осознал, что его не кусает эта сволочь – вошь. В Риге он отмылся в госпитальном душе, продезинфицировал одежду и купил шёлковое бельё и сейчас себя чувствовал нежно и уютно, как на лыжной прогулке в Подмосковье, где-нибудь в Царицыне или в Кунцеве, если бы не эта статья, которую он уже обозначил для себя как подлую. И вдруг его как будто бы толкнули в спину: «Да нет же! Не может такого быть! Надо перечитать концовку! Автор просто издевается над всеми, начиная с мыслителей войны, над теми, кто её замыслил и изобрёл, и над нами, её насекомыми, как мы повисаем на колючей проволоке. Надо перечитать!»
Он вернулся, повара на корточках сидели у печки, и Клешня держал в руках газету. Он подошёл, они вскочили, и Клешня её протянул. Курашвили оглядел поваров, посмотрел им в глаза и увидел, что они ничего в ней не нашли, а если бы и нашли, то ничего бы не поняли – в глазах стоял вопрос.
«Олухи! – с возмущением подумал доктор. – Бараны! Остолопы Царя Небесного, так никогда вы ни черта и не поймёте, сермяга российская! Не ко времени это ещё вам!» Он выдернул газету из рук Клешни, подошёл к лавке, допил остывшую противную жжёнку и ушёл.
* * *
Вяземский наконец-то остался один, если не считать дежурного телефониста. Его можно было не считать.
В углу штабного блиндажа, в шесть накатов с деревянным полом и обшитыми досками стенами, подпёртого под потолок пятью в ряд толстыми брёвнами и с большим столом посередине, стояла субтильная, почти детская рождественская ёлочка. Почти, потому что на ней висели совсем не детские игрушки. Драгуны их сами придумали и сделали в подарок командиру и своим офицерам из разных металлических штук: гильз, обточенных блестящих осколков; висели, правда, несколько конфет в серебряных фантиках, навершием была Вифлеемская звезда, хитро сработанная из баночной жести кузнецом № 1-го эскадрона Петриковым.
Только что приходил чем-то раздосадованный Курашвили, он попрощался с Вяземским и забрал с собой в лазарет отца Иллариона. Офицерское собрание шумно отпраздновало сочельник и наступившее Рождество, выпили приготовленную ротмистром Дроком жжёнку, потом играли в карты, рассказывали старые анекдоты, потом даже пели и наконец-то разошлись по эскадронам.
Вяземский достал письма из дома, разложил их на столе, а перед этим дозвонился до генерала Казнакова и поздравил его с Рождеством. Разговор получился очень добрый.
Он стал перебирать письма.
Сегодня офицеры говорили только о доме, о своих семьях, говорили одновременно, разом, шутили и пели песни и романсы, и всё про мирное время. И Аркадий Иванович вспомнил Санкт-Петербург, квартиру на Садовой, большую, уютную квартиру; свою красивую, умную жену, совсем маленького, тогда ещё не повзрослевшего Жоржика, соседей. Про соседа, полковника военной разведки Илью Ивановича Стрельцова, Вяземскому рассказала Ксения ещё в отпуске; рассказала, как ей показалось, странное, что видела Стрельцова перед самым своим отъездом из Петрограда в Симбирск, и Илья Иванович был в форме морского офицера. Для Ксении это и было странно, а для Аркадия Ивановича нет. Что же тут удивляться, перевели в разведку, только другого ведомства – Военно-морского. Аркадий Иванович тогда ещё подумал, что повезло морякам, получили хорошего разведчика. О том, что Илья Иванович был хороший разведчик, Аркадий Иванович догадывался, хотя в его дела никогда не входил, да и кто бы позволил, это было не в традициях – интересоваться подробностями чужой службы. Но как-то Илья Иванович разговорился сам. На свой день рождения в июне 1914-го он пригласил в гости, и, когда все разошлись и они остались вдвоём, усевшись с коньяком в креслах рабочего кабинета, хозяин произвёл самую суровую оценку международных дел России. Он встал к карте Европы, в обществе кавалергарда Вяземского ему особо было нечего скрывать, поэтому говорил, как показалось Аркадию Ивановичу, предельно откровенно. По его словам, вот-вот должна начаться война, в которую союзники по Антанте непременно втянут Николая II. России с Германией было нечего делить, а если и есть что, то в любом случае на большую войну это не потянуло бы, поэтому русские полки пойдут в бой только в интересах чужих стран, Франции и Англии. Более того, Россия к войне подготовлена плохо, поэтому полкам на фронте придётся туго. Все, кому не лень, говорят о предстоящей войне и дают ей младенческий срок, не более полугода, а для огромной битвы, в которую она, скорее всего, превратится, не хватает в нужном количестве артиллерийского и стрелкового вооружения, аэропланов и автомобилей, снарядов и патронов, продовольствия и медицинских припасов. В конце концов полки будут вынуждены отступить в глубь территории империи!
