История эта, дорогой читатель, очень простая и обыкновенная.
Письмо Маргариты Николаевны было написано совершенно искренно, как искренно было и выраженное в нем намерение.
Потеряв так неожиданно все деньги, полученные ею за проданное Руднево, вместе со скопленными ранее, обманутая де Грене, в которого она верила и даже к которому успела привязаться, она очутилась почти в безвыходном положении и, как это всегда бывает с женщинами, на первых порах совершенно растерялась.
Положение такой женщины можно очень верно определить правовою формулою древнего Рима — она представляет собой «ничью вещь», которая становится собственностью того, который первый ею овладеет.
Этим первым явился следивший настойчиво за ней Эразм Эразмович.
Ведя очень скромную жизнь и употребляя из напитков только самый дешевый — водку, он имел свободные деньги для подкупа горничной своей жены Саши, и эта востроглазая и востроносая, смуглая молодая девушка еженедельно, отпросившись со двора, появлялась в его маленьком номере с докладом.
Строев жил на Тверской, в Долгоруковском переулке, в скромных меблированных комнатах.
В один несчастный для жены и счастливый для мужа день горничная рассказала, что барыня совсем убита горем и уже третий день не осушает глаз.
— Плачет? С чего же это? — заволновался Эразм Эразмович, заерзав на кожаном диване, на котором сидел, между тем как горничная Маргариты Николаевны стояла перед ним, прислонившись к комоду.
— Да ты садись, в ногах правды нету.
Саша опустилась на край стула.
— Француз-то, барынин водахтор, кажись, сбежал совсем.
— Сбежал? — повторил Строев, и все лицо его просияло радостью.
— Тут третьего дня была у нас история, страсти… Барыня кричала, сердилась, ну и он тоже не молчал. Я все подслушала. Говорили про какие-то бумаги, акции. Он, видимо, денежки барынины к рукам прибрал, а теперь говорит, вишь, что они все пропали. Барыня сердилась, грозилась жаловаться, потом просить стала, на коленки даже перед ним, перед французом-то, упала, а он заладил одно, что нет, да нет… «Пошел же вон, негодяй!» — как вскочит с колен барыня. Он шапку взял и наутек… «Вор, подлец!» — крикнула ему барыня вдогонку, а сама упала в истерике. Я вбежала, а француза и след простыл. С тех пор глаз не кажет, а барыня плачет, обливается…
— Это хорошо, это очень хорошо! — потирал от удовольствия руки Эразм Эразмович.
— Что тут вы нашли хорошего?
— Теперь она опять моя будет, — не слушая Саши, говорил Строев.
— Ужели вы так ее любите, что простите? — спросила она.
— Люблю, конечно, люблю, все прощу, — заволновался между тем Строев.
— И попадаются же таким непутевым такие мужья! — воскликнула Саша.
Эразм Эразмович не слыхал и этого замечания.
— Теперь она опять моя будет! — повторял он. — Вот что, Саша, — торопливо заговорил он, обращаясь к молодой девушке. — Ты барыне скажи исподволь, что я здесь, в Москве, может, она меня видеть пожелает… Скажи, что заходил я не раз, да беспокоить не хотел… Понимаешь?
— Понимаю, Эразм Эразмович, понимаю, вестимо теперь хотят, потому что куда же им теперь деться.
— Так ты поговори и дай мне знать.
— Устрою и мигом до вас добегу.
Эразм Эразмович сунул ей в руку синенькую бумажку.
— А теперь прощенья просим, благодарствуйте, — сказала Саша, — барыня отпустила ненадолго.
Она ушла.
Эразм Эразмович остался в восторженно-радостном настроении духа. Надежда, что он снова увидит свою жену, как-то совершенно преобразила его: за весь вечер он даже не дотронулся до графинчика и лег спать совершенно трезвый, чего с ним за последние годы никогда не бывало.
Прошло томительных три дня, показавшихся Строеву целою вечностью. Саша не появлялась.
Наконец на четвертый день она явилась рано утром.
Эразм Эразмович только встал; за эти три дня воздержанной жизни он чувствовал себя свежо и бодро.
— Ну, что? — бросился он навстречу Саше.
— Пожалуйте… Просят… Позволили… Только уже очень расстроены, — с необычайной поспешностью сказала она. — Я в аптеку бегу… Мне недосуг…
Она так же быстро ушла, как вбежала.
Эразм Эразмович начал переодеваться. Он делал свой туалет с особою тщательностью, точно спешил на первое свидание.
Переодевшись, он отправился и минут через десять робко позвонил у подъезда своей жены.
Она жила недалеко от Долгоруковского переулка, по Большой Никитской.
Не будем описывать нежной сцены свидания супругов. Скажем лишь, что окончилось тем, что они помирились, и Маргарита Николаевна согласилась переехать с мужем в Киев, любимый город Эразма Эразмовича.
Она рада была покинуть Москву, с которой у ней соединилось столько грустных воспоминаний, в Киеве же Маргарита Николаевна никогда не бывала, и там никто не знал ее прошлого, которое в последнее время казалось ей ужасным.
Настроение ее духа было меланхолическое и самобичующее.
В этом-то настроении она написала письмо Николаю Герасимовичу.
Быстро распродала Строева обстановку, отпустила прислугу, даже горничную Сашу, которой от себя счастливый Эразм Эразмович дал пятьдесят рублей. Маргарита Николаевна не хотела, чтобы в ее «новой жизни» было какое-либо лицо, напоминавшее ей о прошедшем.
Она решила серьезно и убежденно зажить именно этой новою жизнью, сделаться женой этого «ангела-мужа», как называла она Эразма Эразмовича.
С таким намерением она уехала из Москвы и вскоре устроилась в Киеве в маленькой скромной квартире.
Это были добрые намерения, а ими, как известно, вымощена дорога в ад.
Около двух месяцев выдержала она эту новую для нее жизнь скромной супруги и хозяйки, но уже к концу этого срока ее стала снедать такая тоска, что она положительно не знала, куда деваться.
Напрасно Эразм Эразмович, чутким сердцем понявший ее, старался доставлять ей развлечения, доставал билеты в театр и концерты. Вид собравшейся публики еще более раздражал Строеву: она вспоминала уже почти с любовью свое прошлое, когда она жила в роскоши, окруженная поклонниками, обращая на себя всеобщее внимание, и сравнивала его с ее настоящим положением.
Она донашивала свои хорошие, но уже вышедшие из моды платья, она должна была думать об убогом хозяйстве завтрашнего дня.
Это причиняло ей страшные страдания. Она нервничала, капризничала, расстраивалась из-за всякого пустяка и срывала досаду на муже.
Эразм Эразмович терпеливо и молча сносил эти выходки жены, эти все чаще и чаще повторявшиеся домашние сцены.
Эта безответность мужчины, как всегда бывает, действовала на женщину подобно подливанию масла в огонь.
Маргарита Николаевна кончила тем, что стала ненавидеть этого вахлака, этого тихоню — эпитеты, которые она давала Эразму Эразмовичу.
Дамского общества Строева не выносила.
У них бывали только мужчины. В своем старанье развлечь жену, Эразм Эразмович старался привлечь к себе в дом интересных лиц, местных литераторов, артистов, словом, «умных людей».
«Маргаритка у меня умная, она таких любит!» — мысленно говорил он себе, и это было для него законом.
Среди этих знакомых в гостиной Строевых появился столичный гастролер, артист петербургских театров, в некотором роде знаменитость на ролях трагиков — некто Албанов.
Красивый, видный мужчина, обладавший недюжинным талантом, он увлекся Маргаритою Николаевной и первый вымолвил для нее роковое слово: «на сцену».
— Вы, с вашей красотой, с вашим чарующим голосом, да разве вы созданы, чтобы похоронить себя в этой серенькой обстановке, у пресловутого домашнего очага. Оставьте это тупицам и бездарностям. Вы молоды, эффектны, вы покорите сердца, вы будете через какой-нибудь месяц, много два, знаменитостью, имя ваше прогремит по России… что я говорю… по Европе.
Так сладко пел столичный лицедей, затрагивая самые нежные струны души молодой женщины.
Она сочла это откровением.
«Действительно, о чем она до сих пор думала — ей именно надо идти на сцену, у нее все данные для успеха, у нее есть и талант, она будет работать, особенно если под его руководством», — неслось в ее уме.
Его красивая, видная фигура «настоящего мужчины» — как мысленно сказала себе Строева, сравнив Албанова со своим мизерным мужем, довершила остальное.
Артист понял, что рыбка клюет, выждал время и умел подсечь вовремя.
Рыбка оказалось на крючке.
Приманкой служило вначале содействие и руководство, а в будущем восторг толпы и слава.
Гастроли «знаменитости» окончились, он уехал в Петербург, и вместе с ним бежала из дома мужа и Маргарита Николаевна, оставив Эразму Эразмовичу лаконичную записку.
«Я уезжаю навсегда. Прощай. Жить с тобой я не могу, не в силах. Я хотела быть тебе верной женой, не смогла. Забудь меня. Я тебя не стою. Маргарита».
