— Вы забываете, Марина, что Парижская коммуна закончилась Тьером…
— Ах! — рассердилась Марина. — Вы похожи не на будущего студента, а на профессора в отставке! Понятно, что я желаю победы революциям!
— И буржуазным тоже? — настороженно переспросил Флегонт. В его беседах с Лией Штерн вопрос о буржуазных и пролетарских революциях уже был поставлен на обсуждение.
Это замечание взорвало Марину:
— Фу! Вы и в самом деле невозможны! В конце концов я просто не стану с нами разговаривать!..
В этом была вся Марина. Ассоциируя и проводя аналогии, она, увы, не умела еще ни сопоставлять, ни отбрасывать ненужное. Ее одинаково волновали «Ще не вмерла Україна» и «Вставай, проклятьем заклейменный». «Ще не вмерла» — волновала именно этими словами: они как бы воспевали жизнь. А «Интернационал» — призывом «своею собственной рукой». В этом призыве — сила, твердость, независимость.
Флегонт был сегодня растерян. Он долго не мог решить, с какой демонстрацией ему идти. Конечно, его место в украинской демонстрации: ведь он поет в хоре «Просвиты» да и… можно идти имеете с Мариной. Однако Лия, тоже его звала: студент Лаврентий Картвелишвили создавал молодежную большевистскую организацию, а Флегонт почтя окончательно решил в нее вступить… В конце концов он пришел к выводу, что может поспеть на обе демонстрации: большевистская предполагала выступить позднее…
С балкона Думы манифестацию «номер два» приветствовали так же, как и манифестацию «номер один»: никак не сочувствуя украинскому самоопределению, думские заправилы и военное командование с удовлетворением отметили, что в украинской манифестации нет ни выпадов против Временного правительства, ни лозунгов против войны.
Впрочем, с тротуаров, где столпились преимущественно участники разошедшейся манифестации «номер один», — навстречу лозунгу «Автономию Украине!» неслись возгласы отнюдь не приветственные:
— Долой сепаратистов! Долой мазепинцев!
И в манифестантов полетели комки земли и навоза.
Корреспонденты тральных газет передали сообщение:
«Украинцы, как и всегда, продемонстрировали свой сепаратизм, однако лояльных эксцессов во время манифестации зарегистрировано не было. В Киеве все спокойно».
8
Третью киевскую демонстрацию организовали большевики, и ядро ее составляли рабочие «Арсенала» и солдаты 3–го авиапарка. Построились так: в одной шеренге рабочие, в следующей — солдаты, потом — снова шеренга рабочих и снова — солдаты. Рабочие шли семьями. Иван Брыль вышел с Меланьей, Тосей и тремя младшими детьми; Максим Колиберда — с Марфой и всеми несовершеннолетними колиберденками.
Данила и Харитон шли с отрядом рабочей самообороны: возможны были эксцессы, и самооборона двигалась впереди, наготове.
Во главе колонны пылали знамена арсенальцев — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и 3–го авиапарка — «Мир — хижинам, война — дворцам!» Над головами — три транспаранта: «Долой войну!», «Долой десять министров–капиталистов!», «Вся власть — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!»
Иван Брыль и Максим Колиберда тоже были за «власть Советам», а тем паче за «долой войну», и за «мир — хижинам», только — без войны дворцам. Они предпочитали бескровную революцию, однако министров–капиталистов надо было, конечно, гнать, чтоб настала полная свобода рабочему классу и вообще — справедливость на земле.
На Александровской площади демонстрация соединилась с колонной, поднимавшейся с Подола. Шеренги рабочих и здесь чередовались с шеренгами солдат Воронежской дружины и матросов Днепровской флотилии. Немного погодя присоединилась колонна Центрального района, рабочие Южно–русского металлургического завода и Демиевского снарядного, рабочие военных мастерских и солдаты Конного запаса. Эти колонны тоже несли плакаты с большевистскими лозунгами.
Перед Думской площадью большевистская демонстрация несколько задержалась: по Крещатику как раз проходила, украинская демонстрация — и надо было разминуться.
Два потока остановились друг против друга, руководство разбиралось, кому идти направо, кому — налево, а люди в рядах переговаривались и перекликались: встретилось немало знакомых, даже члены одной семьи — братья и сестры, дети и родители.
Иванов хмуро сказал стоявшему рядом Боженко:
— Мы — остолопы… Нет! — тут же рассердился он на себя. — Мы — преступники!
— Ты что — сдурел? — удивился Боженко.
— Да, сдурели мы все! На кой мы затеяли отдельную демонстрацию? Кому его нужно? Реакции и контрреволюции, чтобы распылить силы трудящихся! Надо было идти вместе!
— Фью! — еще больше удивился Боженко. — Да ведь эту демонстрацию возглавляет Центральная рада!
— Центральная рада примостилась во главе, а кто идет сзади! И в первой демонстрации кто шел?
— Так первую же вели меньшевики!
— А за ними кто? Разве не народ?
— Да, народ… — согласился Боженко. — И чего ты ко мне привязался? Так решил комитет — оторваться от эсеров и меньшевиков…
— Оторваться от эсеров и меньшевиков, а не от народа! — почти закричал Иванов.
Его поддержал Саша Горовиц:
— Это верно: надо было идти одной демонстрацией, объединившись вокруг Советов…
— Так ведь Советы же — меньшевистские! — недоумевал Боженко.
Тогда вставил слово и Смирнов:
— Для того и надо объединиться вокруг Советов, чтоб оторвать их от меньшевиков и эсеров.
Затонский тоже бросил угрюмо:
— Вы же видите, их становится больше и больше, — он кивнул на украинскую колонну, уже двинувшуюся вдоль тротуара. — На прошлой демонстрации их было куда меньше: число сторонников Центральной рады растет…
Теперь возмутился и Боженко:
— Что ты мелешь? Что путаешь? А за нами разве не народ? За нами пролетариат! — Он указал на колонну арсенальцев, машиностроителей, портных, табачников, кожевников.
В это время по рукам пошли экстренные выпуски газет, мальчишки–газетчики бойко торговали, ловко шныряли меж демонстрантами.
Киевский телеграф принял из Харькова, Екатеринослава и Донецкого бассейна утренние известия.
С Донбасса сообщали: рабочие Луганска, Бахмута, Юзовки, Краматорска, шахтеры района Ясиноватой, Щербиновки, Никитовки вышли на демонстрации под большевистскими лозунгами «Долой войну!» и «Вся власть — Советам!».
Из Харькова тоже: более ста тысяч рабочих харьковских заводов и солдаты гарнизона по призыву большевиков собрались на митинг на ипподроме и требуют «власть — Советам» и «долой войну».
Из Екатеринослава: по всем предприятиям поддержаны большевистские резолюции — «Долой войну!» и «Власть — Советам!».
Боженко стукнул Иванова кулаком по спине:
— Видишь! А ты — говорил!..
9
В это погожее июньское воскресенье никто в Киеве не сидел дома: жаркое солнце стояло над Днепром, из–за реки дул легкий ветерок, солнцем и водой пахла зелень в парках на днепровских кручах. Да и новости, так волновавшие всех, можно было узнать лишь на улице, среди народа.
И, пожалуй, только семья Драгомирецких собрались в это воскресенье дома. В полном составе семье Драгомирецких не случалось собраться давно — с самого начала войны. Ростислав и Александр воевали, Марина постоянно носилась черт знает где, а сам Гервасий Аникеевич с утра до ночи пропадал в Александровской больнице.
Но сегодня после демонстрации — неожиданно — все Драгомирецкие собрались у домашнего очага: Гервасий Аникеевич, Марина, Ростислав, Александр.
Дети мрачно сидели по углам. Отец бегал по комнате, хватался за голову, ерошил волосы, комкал бороду и вздымал руки к небу, призывая господа бога в свидетели.
— Господи боже мой! — восклицал он. — Будь нам судьею!
Случилась страшная вещь: Ростислав, офицер славной русской армии, доблестный защитник родины, кавалер Анны, Станислава и Георгия, патриот, — бежал с фронта! Дезертир!
И как дезертировал! Не выполнил боевого приказа. Хуже — поступил вопреки полученному приказу. Еще хуже — увел боевую машину, посадил не на аэродроме, а на поле возле Корчеватого, бросил и — здравствуйте, наше вам! — явился домой, смеясь и плача.
Явился, плюхнулся в старинное — мамино, в которое после смерти мамы никто не садился, — кресло в углу и так и сидит словно истукан: слезы текут по грязному лицу, оставляя рыжие полосы на щеках, глаза горят безумным огнем, а в ответ на все обращенные к нему слова он только бормочет, стуча зубами:
— Сухомлиновы, Мясоедовы, Распутины! Продали, сволочи, Россию!..
Кто — продал? Кто — купил?
Гервасий Аникеевич метался по столовой — от стола к буфету, от буфета к горке с фарфором, от горки к граммофону в углу, спотыкаясь о ковры, опрокидывал стулья, рассыпал всюду пепел, вздымал руки, возводил глаза к небу, потрясал кулаками над головой и вопил:
