Свита в некотором отдалении последовала за царскими санями, вырвавшимися из ворот и вихрем понесшимися по необозримой степи.
Царские сани мало-помалу отдалялись от свиты, а вскоре они подлетели к дремучему лесу, надвое рассеченному просекой. Четыре породистых жеребца, будто на крыльях, несли Алексея Михайловича и Теймураза к взметнувшимся к небу соснам, которые верхушками своими словно изъяснялись с самим богом.
В лесу визг поросят раздался еще громче и дружней. На опушке свита, за которой следовали двое пустых саней, придержала коней, царские сани были первой приманкой зверю.
И тут, едва сани влетели в лес, на просеке показался волк, бросившийся с вытянутой шеей и оскаленными зубами к добыче. Следом за вожаком выскочила и вся стая хищников, было их не меньше двадцати. Алексей Михайлович заглянул в глаза Теймуразу и, увидев на лице его добрую улыбку, тоже улыбнулся и слегка кивнул головой — начинай, мол.
Волчья стая понемногу нагоняла сани, возница еще больше припустил коней, чтобы загнать хищников, утомить.
Вожак мчался во весь дух, оставляя стаю позади. Как только хищник шагов на десять приблизился к поросятам, Алексей Михайлович локтем коснулся локтя Теймураза, напоминая ему о праве гостя пустить первую стрелу. Теймураз не заставил себя ждать, снял рукавицу с правой руки, вынул из колчана стрелу, приладил ее и натянул тетиву… Стрела просвистела мимо цели, и только было зверь оскалил зубы, как выпущенная Алексеем Михайловичем стрела вмиг сразила хищника.
Стая неслась в десяти шагах от саней. Теймураз молниеносно выхватил вторую стрелу и, почти не целясь, подбил одного оторвавшегося от стаи волка. Но Алексей Михайлович не захотел отстать от гостя, а потому он, не пожелав дожидаться приближения волков, выпустил стрелу в третьего. Гость и хозяин не уступали друг другу, метко стреляли поочередно. Теймураз был по-юношески увлечен — первая неудача воспламенила старца, с молодеческой пылкостью хватал он стрелы и, не дожидаясь порой своего череда, пронзал вырвавшихся вперед хищников. Алексей Михайлович почувствовал, сколь сильно обуяла гостя охотничья страсть, опустил лук, предоставив Теймуразу возможность расправиться с волчьей стаей.
Тем временем показалась и свита, следом за ними мчавшаяся по просеке, подбирая убитых волков и швыряя их на сани, будто снопы.
Иван, тот самый рослый молодец, что утром снимал со стены охотничьи шубы, воткнул в раненного стрелой хищника копье и ловко перегнулся с седла, чтобы забросить волчий труп в сани. Но тут подоспевшая волчиха с ходу вскочила ему на спину, свалив с коня. К сброшенному наземь всаднику рванулись два отставших от стаи волка и кинулись на его не защищенный копьями тулуп. В ту же секунду рядом с Иваном возник Ираклий с обнаженной саблей и в Мгновение ока обезглавил хищников, потом соскочил с коня, вскинул на спину обмякшего Ивана и понес его ко вторым саням, снаряженным именно для таких случаев. Все это произошло столь быстро, что ошеломленный Теймураз, готовый ринуться на помощь внуку, едва не свалился с мчавшихся саней. Алексей Михайлович успел удержать его за ворот шубы, покачал головой и нахмурился — так, мол, нельзя. «Много ты, почтеннейший, понимаешь, — промелькнуло в голове Теймураза. — Что мне моя жизнь, коль единственный мой наследник, плоть от плоти моей, погибнет в дебрях твоего бескрайнего Леса!» Увидев, однако, как ловко управился Ираклий с хищниками, Теймураз самодовольно глянул на российского государя и огласил чащу грузинской речью, крикнув Ираклию:
— Надежда ты моя и радость! Прадеда твоего Александра плоть достойная!
«Благодарит меня за то, что удержал в санях!» — подумал Алексей Михайлович и ответно склонил голову перед гостем, а тот, поняв его, с приятным чувством подивился добросердечию российского владыки.
Тем временем единственная оставшаяся в живых волчица достигла-таки поросенка. Едва она вцепилась в него зубами, как в тот же миг две стрелы вонзились зверю в лопатки, и сани поволокли ее, уже мертвую, но не выпустившую поросенка.
Цари сочли охоту законченной, но, когда по воле возницы сани поубавили бег, их догнали три волчонка, трусившие за трупом матери. Алексей Михайлович взял стрелу и собирался было выпустить ее в волчат, однако Теймураз помешал государю, и сорвавшаяся с тетивы стрела исчезла в верхушках сосен. В то же мгновение Теймураз ловко спрыгнул с саней. Старый Багратиони по-юношески легко зашагал к остановившимся и выжидательно замершим волчатам, изловчился и единым махом поднял всех трех на руки.
— Что, малютки, родительницу вашу уложили безбожники? Один господь ведает, кто из нас больше зверь на этом свете, вы или мы, люди. Что нам от вас надобно было, за что так нещадно расправились с вами? Неужто тесен нам этот мир! Знаем, что голодно-вам, вот и пользуемся этим, чтобы истребить вас. Погоди, малыш, не кусайся! Родительницу вашу теперь уже не оживишь, а сиротами вас я не брошу в этом то ли добром, то ли безжалостном мире.
Меж тем подошел Алексей Михайлович, подъехала и свита, Теймураз обратился к Ираклию:
— Передай государю просьбу мою: пусть эти три волчонка перезимуют при дворе, а по весне пусть отпустят их, дабы и с пленом не свыклись и в дебрях не погибли без родительницы, как погибли три моих сына.
Алексей Михайлович тут же повелел придворным из свиты, чтобы те выполнили просьбу гостя. «Не говоря уж о просьбе гостя, зверь не переведется в наших лесах, — по-своему понял он Теймураза, но сразу же, поправился: — Мать их умертвили, вот и должны присмотреть за сиротами, как изволил сказать царь-стихотворец».
Над лесом сгущались сумерки — рано опускается ночная мгла на российскую землю, особенно зимой.
Теймураз окинул Ираклия по-дедовски ласковым взором, но не преминул бросить и царственный укор:
— Ты должен быть осторожнее, сын мой. Ты единственная моя надежда и единственный наследник грузинского престола.
— Да, но ведь не мог я отдать того молодца волкам на растерзание, дедушка! — пылко ответствовал юноша. — Я был ближе всех. Пока другие подоспели бы, волки могли ему горло перегрызть.
— Таких молодцов много, а ты один.
— Молодец есть молодец, дедушка. И его тоже мать породила, и меня. От тебя же доводилось слышать: раденье о народе возвышает царя.
— Закон царей строг, он требует от нас много. И бережливости к себе тоже, ибо страна без государя, что воин без головы.
— А ты бы как поступил, будь на моем месте? — спросил внук со смиренной учтивостью, но все же с лукавой улыбкой.
Теймураз помедлил, смахнул росинку пота со лба и с улыбкой же ответил:
— Твоя правда… и я бы точно так поступил, ибо мы, Багратиони, поводыри народа нашего малого. Мы ближе к народу и в невзгоды и в радости, ибо у нас расстояние меж невзгодами и радостями очень уж краткое.
— Так в чем же ты меня упрекаешь, дедушка?
— Не дедушкин то упрек, а царя, сын мой, царя маленькой страны, которая влачит дни свои с почти перебитым хребтом.
Сказал внуку Теймураз и понуря голову направился к саням, где назвничь лежал богатырь-молодец Иван. Подойдя к нему, он снял с чуть улыбающегося юноши тулуп, искушенным оком осмотрел рваные следы волчьих клыков, откинул полы своей шубы и из притороченного к поясу чохи телячьего рожка, с которым никогда не расставался, взял на указательный палец какое-то вязкое снадобье и смазал увечья, потом, аккуратно укрывая юношу, ободряюще улыбнулся богатырю, у которого глаза были исполнены благодарности.
Алексей-государь по-доброму взглянул на царя Теймураза…
* * *
Снегопад саваном укрыл Коломенский дворец.
Взметнувшиеся окрест сосны, казалось, протяжно гудели — тихо, едва слышно, в самых верхушках.
Не успев оторваться от труб, дым мгновенно поглощался снежной пеленой. Русская печь все же брала свое, осеняя млечным сияньем всю округу, будто на вечные времена погруженную в безграничную тишь. Долга и нескончаема зимой русская ночь, как долги и нескончаемы реки, степи да дремучие леса Руси.
Теймураз в сопровождении Ираклия навестил богатыря Ивана, заботливо осмотрел его раны, снова смазал их, да снадобья из заветного рожка уделил так, чтоб хватило три, а то и четыре раза смазать раны. «Ираклий мой вызволил тебя, а я врачевать вызвался. Это лекарство быстро вылечит твои раны, боль как рукой снимет», — утешил он молодца на прощание.
Потом к волчатам в подвал спустился. Увидев их на сене, а рядом большую миску с молоком и хлебом, остался доволен и, не задерживаясь, поднялся наверх.
— Что-то не узнаю тебя, дедушка. Отец часто говаривал, что ты у нас тверд и непреклонен, а ты, вижу, мягкосердечным стал.
— Годы смягчают сердце, сын мой. То, мимо чего в отрочестве человек проходит равнодушно, в юности легко подмечает зорким оком и сердцем, в старости же не только подмечает, айв душу впускает все сущее. Три те волчонка растревожили меня, троих витязей моих напомнили то ли троицей своей, то ли безнадзорностью да сиротством.
