— Кто… на путях? — послышался крепкий басок, и из тьмы шагнул, широко переступив через рельсы, матрос с винтовкой.
В вагоне, куда привел Кедров Репниных, было полутемно, неярко, вполнакала горела лампочка, где-то в глубине вагона, за перегородками, оклеенными дерматином, гудел голос:
— Котлас… Котлас… Вологда на проводе…
Кедров провел гостей в большую комнату, которую называл кают-компанией. Посреди комнаты у стола, застланного картой, склонился человек в офицерском френче. Заслышав шаги, он поднялся и бросил на вошедших взгляд, выражающий и пристальное внимание, и радушие. С быстротой и четкостью профессионального военного он вытянулся, отчего полноватая фигура стала почти стройной, и склонил голову — впрочем, как нетрудно было заметить, человек встревожился, увидев среди вошедших в вагон женщину.
— Северцев, — назвался он, едва слышно пристукнув каблуками.
— Вы как-то мне говорили, Петр Николаевич, — заметил Кедров, обращаясь к человеку в офицерском френче, — что истинный военный не воспринимает приказание как волю другого лица — для него это всегда приказ сердца.
— Да, говорил, — согласился, человек, заметно смутившись.
— Тем большее право я имею на следующее приказание: пока мы с Николаем Алексеевичем будем уточнять диспозицию, все заботы об Анастасии Сергеевне на вас. Повторите приказание!
Человек во френче улыбнулся.
Настенька пересела в кресло, стоящее у стола, за которым работал Северцев, будто поощряя к выполнению приказания. Но Северцев. казалось, бездействовал. Настенька видела, как в этой тишине медленно багровеет и покрывается испариной его лицо.
— Хотите чаю, — вдруг предложил он с видом человека, которого осенило. — Держу пари, такого вы не пили.
Через десять минут спасительный чай уже дымился перед ними, но и он был не всесилен — Настенька явно повергла Северцева в смущение, каждое новое слово давалось ему с трудом.
— Расскажите мне о Питере, — попросил ее Северцев. — Я не был там с начала войны.
Настенька начала говорить: «Питер хорош, особенно под снегом, тогда он молодеет и точно сбрасывает с себя унылое платье войны…» — и внимательно наблюдала за Северцевым. Сколько ему могло быть лет? Сорок, быть может, сорок два, лицо хранит следы пережитого. Эта привычка нервно-иронически смыкать губы так, что обостряется подбородок и кожа стягивается в углах рта. Наверно, прошел войну по ее самой огневой тропе и не однажды видел смерть. Настенька продолжала говорить: «Невский пуст, и гофрированное железо бережет его витрины, как в престольные праздники…» — а сама все чутче прислушивалась к разговору, который шел сейчас за перегородкой.
— Они держатся одной шеренгой и поместились, на одной улице, — заметил Кедров. — Только подумать, посольский квартал в Вологде! Там есть и свой замыкающий и свой головной.
— Френсис? — спросил Репнин.
— Да, на правах дуайена, но действовать через него — значит положить все яйца в одну корзину.
— Нуланс и Карлотти? — спросил Репнин.
— Именно, — ответил Кедров. — И не только: весь посольский квартал, всю Дворянскую…
Наступила пауза. Настенька слышала, как стучат вагоны на соседних путях.
— Через всех действовать? — спросил Репнин.
— Да, так кажется мне, — ответил Кедров. — Кстати, завтра все они будут в «Золотом якоре».
Настенька обратила взгляд на своего собеседника и точно столкнулась с его глазами, строго-внимательными.
— У вас чай остыл, — сказал он. — Хотите горячего?
Они ехали по городу втроем. Кедров сидел с шофером, Настенька с Репниным — позади.
— Когда мы уходили, Северцев не смотрел на меня, — шепнул он ей. — Ты дала ему повод… надеяться?
Она рассмеялась.
— Интересно жить, даже когда тебе говорят одно и то же.
Солнце прощалось с Вологдой на куполах собора — они тускло пламенели. Настенька вспомнила слова Ильи: «Грозный любил Вологду». Кажется, собор построил он. Прогремели сухие доски моста, и автомобиль вошел на Дворянскую, миновав монастырь. Пошли особняки — деревянный проспект. Окна итальянского посольства распахнуты, но за окнами темно, французский особняк освещен, античные колонны дома, в котором расположились американцы, в свете закатного солнца казались мраморными. Где-то в глубине двора гремело сухое дерево — американцы играли в городки.
— Однако дипломаты достаточно обжили Вологду, — заметил Репнин. — Они могут и не предпочесть ей Москву.
— За спиной Москвы нет двери, — возразил Кедров.
— А Вологды?
— Есть, — ответил Кедров после некоторого раздумья. — Даже две, что в данном случае важно: Мурманск и Архангельск.
Солнце уже село, когда автомобиль остановился у красного крыльца дома на берегу Вологды.
Окна были распахнуты, по комнатам гулял ветер — холодноватый, пахнущий речным песком («Река рядом», — подумала Настенька) — и сушил только что вымытые полы. Появилась девушка, неожиданно черноволосая (а казалось, в Вологде все женщины с льняными волосами): с полными ведрами она шла от Вологды.
— Как тебя величают, красавица? — спросила Настенька и взяла из ее рук ведра, нелегко было нести их в гору.
— Мелентьева я, дочка Осипа Поликарповича, а зовут Ольгой. — Говорок девушки был особым — приятно грудным и окающим.
Дом выглядел новым. Как тут же рассказала Ольга, его выстроил местный мукомол для дочери, но та предпочла особняку над рекой жилище свекра. Мукомол и теперь жил в Вологде и время от времени являлся сюда, чтобы взглянуть на свой дом.
— Он и завтра приедет, — сказала Ольга, смеясь. — Но вы не бойтесь его. Походит, походит и уйдет.
Пока Репнин продолжал разговор с Кедровым, Настенька осмотрела новое жилище. В доме было все, что полагается для особняка, построенного безбедно: гостиная с тремя окнами на улицу, столовая с окнами на реку, кабинет, спальня и даже детская, они смотрели в старый и разросшийся сад — дом пристраивался к саду.
— Ну что ж, — сказал Кедров задумчиво, прощаясь с Репниными. — «Золотой якорь» не поле боя, но, может быть, первую диспозицию надо сделать там…
…Они долго сидели на веранде, выходящей на Вологду. Это ощущение светлого ночного неба, деревянного города и особой студености, свойственной северорусскому лету, было необыкновенно радостным, хотя Настенька и казалась печальной — разговор мужа с Кедровым не шел у нее из головы.
— Ты что? — спросил Репнин.
Она точно очнулась.
— Я все думаю, — сказала она, не опуская глаз. — Не очень-то приятно сидеть на якоре, даже если он золотой.
Он приблизился к ней. Сразу ушло ощущение студеной первозданности и необжитости нового жилья. Казалось, простыни, что так долго берегли и холод и свежесть, разом стали горячими, и знойным стало небо, белое, не ночное, и хотелось закрыть все окна и погрузиться во тьму, но уже не было сил дотянуться до них.
Много позже, когда они затихли в легкой и радостной полудреме, он вдруг шепнул:
— Мне кажется, кто-то ходит под окном.
— Кто?
— По-моему… Северцев. — улыбнулся он.
Она ткнулась лицом в его грудь и уснула.
добрая.
За полчаса до отъезда в «Золотой якорь» Репнин сказал:
— Кстати, ты заметила, это будет первый дипломатический прием, на котором мы появимся вместе.
Она рассмеялась:
— Думаешь, это меня повергнет в страх? Ничуть!
— По крайней мере, будь рядом со мной.
Она стояла неодетая, и между ней и садом
была лишь тонкая, вздуваемая ветром пленка тюля. Свет обтекал ее. То ли от сознания силы, то ли из презрения к предрассудкам она не стеснялась своего тела. Ей доставляло удовольствие вот так обнажаться перед мужем. Он любил наблюдать ее в такую минуту: чтобы озорно стучали босые ноги по полу, золотились плечи и чтобы она, как это бывало в последнюю минуту сборов, отчаянно клацкала. хлопала, скрипела бесчисленными застежками, пряжками и поясами. В этих звуках было ощущение твердой прелести бытия и, может быть, молодости, которая вопреки прибывающим годам решительно отказывалась убывать.
Репнины приехали в «Золотой якорь» много позже того, как собрались гости. Николай Алексеевич полагал, что имеет право на такую вольность — психологически опоздание иногда ставит тебя в более выгодное положение перед тем, кто пришел вовремя. Он не думал, что сегодня сумеет существенно выяснить позицию дипломатов, но установить контакт, условиться о встрече и как-то подготовить ее он определенно сумеет. Опыт подсказывал, что в данном случае постепенное наращивание сил всегда предпочтительнее внезапной атаки.
Гости еще были у стола (накрывать стол «а-ля фуршет» было так же модно, как носить брюки галифе — прекрасная Франция и здесь собирала своеобразную дань), но где-то в боковых залах уже начались танцы.
