И часто, помешивая в камине красные угли, старый Суттинен говорил сыну:
– Эта петиция, Рикко, называлась бы «петицией 32-х», если бы я к тому времени не отошел от политики. Война проиграна нами, это бесспорно… Сейчас опять готовятся какие-то переговоры между Рюти и Риббентропом. Надо думать, что немцы хотят выкачать из нашей бедной маленькой Суоми последние соки. По инициативе «Вермахт-интендант ин Финлянд» мне присвоили звание горного советника, немцы хотят задобрить меня, чтобы я не пожалел вырубить для них лучшие участки леса, оставленные на вырост… Что будет, что будет?..
Лейтенант не соглашался с отцом: он знал закулисные интриги правительства не хуже него, но молчал. В политике поисков выхода из войны существовало еще одно тайное течение, направленное в сторону Запада. Таннер, убедившись в том, что до Урала все равно не дойти, уже давно помышлял о создании единого фронта против коммунистической России. Рикко Суттинен знал и то, что в 1943 году Таннер послал письмо своему другу Александру. Что он писал в этом письме – неизвестно, но можно догадываться со слов президента Рюти. «Лучшим путем, – говорил Рюти, – было бы заключить сепаратный мир между Финляндией и Англией, заполучить в Хельсинки английскую миссию и завязать переговоры между Германией и Англией…»
– Да, – вздыхал Рикко Суттинен, прощаясь с отцом, – только бы русские не повели наступление на севере!..
Уезжая на фронт, лейтенант купил у старухи шведки за тысячу марок амулет в виде коробочки, где лежала «охранная грамота от пули». Страх, терзавший его на островке Kaarmesaari, усиливался при мысли, что впереди – окопы, вши, рвань солдатских шинелей, няккилейпя, взрывы и частые выстрелы снайперов.
Сидя в поезде, он часто снимал с шеи коробочку амулета, перечитывал шведскую фразу, выведенную на желтом пергаменте: «Это письмо в 1721 году было похищено дьяволом и теперь вновь появилось. Амулет с этим письмом привязывали на шею собаке, стреляли в нее – и она осталась жива».
Полную уверенность в чудодейственности «охранной грамоты» Суттинен обрел в первый же день пути, когда на воинский состав налетели советские штурмовики. Пол внутри вагонов был засыпан толстым слоем песка, и потому, едва поезд остановился, все бросились ложиться на шпалы. Пулеметные очереди корежили крыши вагонов, но пули почти все застревали в песке. Рядом с лейтенантом лежал один толстый вянрикки, крупнокалиберная пуля вонзилась ему в висок, сорвав перед этим погон с плеча Суттинена. «Что ни говори, а тысячи марок стоит», – думал Суттинен, помогая вытаскивать мертвого вянрикки из-под вагона, когда штурмовики улетели…
Еще во время службы на Kaarmesaari лейтенант получил неожиданно письмо от своей родной сестры, переписку с которой тщательно скрывал от отца. Пересев с поезда на попутную машину, идущую в пограничный прифронтовой район, Суттинен решил навестить сестру, благо так и так пришлось бы проезжать через поселок, в котором она служила.
«Это будет даже интересно, – думал он, – встретиться после долгой разлуки…»
* * *
Когда Кайса встретилась с братом, то не удивилась и не обрадовалась, словно давно была подготовлена к этой встрече. Разговор между ними долго вращался вокруг несущественных мелочей, они словно прощупывали друг друга после долгой разлуки.
Об отце Кайса ничего не спросила, и Суттинен решил напомнить сам.
– Знаешь, Кайса, – сказал он, – наш isa получил звание горного советника.
– Я знаю, – ответила сестра. – Об этом печаталось в «Хельсинген Саномат». Нашему isa обязательно надо перед кем-нибудь выслуживаться. До войны выслуживался перед шведами, сейчас – перед немцами.
– Он, Кайса, просто честно трудится на благо нашей Суоми. Не будем говорить о нем, если это тебе неприятно…
Сестра встала, подошла к печке, ухватом вытянула чугунок с брюквой. Потыкала в нее пальцем и снова задвинула горшок в печь. Ставя заслонку, обожгла руку и тихо выругалась.
– Ты, я вижу, очень устала, – примирительно сказал лейтенант. – Издергалась, это понятно. Скажи, пожалуйста, почему тебя перевели из Лапландии в Карелию?
Кайса засмеялась резко и вызывающе: этот смех покоробил Суттинена.
– Потому, что в Лапландии – немцы, – ответила она. – А я привыкла говорить то, что думаю. И я говорила нашим солдатам о немцах правду…
– Ты не смотришь в корень вещей, – перебил ее лейтенант. – Как бы там ни было, но немцы – наши союзники. На их плечах основная тяжесть войны.
– Тяжесть войны… – уныло отозвалась Кайса. – Если бы ты, Рикко, видел, как в наших деревнях люди умирают с голоду, как пекут крестьянки каккару из древесной муки, как немцы под плач детей уводят к себе на прожор последних коров… Ох, если бы ты видел!
– Война! – сурово сказал Суттинен. – Война!..
– Ну и будь она проклята, эта война!..
Сестра прошлась по комнате; белый форменный передник развевался вокруг ее длинных худых ног.
– Тебе нельзя так говорить, Кайса. Ты носишь фартук «Лотта Свярд»…
– Ах, оставь!..
Она отвернулась к окну. Под тонким бумажным платьем проступали на спине ее острые лопатки; коротко подстриженные волосы курчавились рыжеватыми завитками. За окном синело весеннее небо, кричали птицы, звонкая капель стучала о подоконник.
Разволновавшись, Суттинен по старой привычке, оставшейся с Kaarmesaari, потянулся вытащить из-за голенища плетку, но вспомнил, что она лежит в чемодане. «Надо носить при себе», – хмуро подумал он и, желая смягчить резкий разговор, спросил:
– Чего ты худая, Кайса?
Она пожала острыми плечами:
– Не знаю. Наверное, после… Хотя… Да! Ведь я же не писала тебе об этом… И ты не знаешь, что я окончила школу отличной стрельбы?
– Не знаю.
– Я была неплохой «кукушкой». Но в прошлом году, осенью, русский автоматчик ранил меня в бедро. Ранение, правда, было нетяжелое, но я упала с дерева и сильно расшиблась. С тех пор мое здоровье стало таять, как свеча.
– И тебя не демобилизовали?
– Нет. Я же ведь в «Лотта Свярд». Меня только перевели в медицинский персонал. А теперь – вот здесь, при штабе…
Она повернулась к брату и добавила грустно:
– Вернее, не при штабе, а при полковнике Юсси Пеккала. Он начальник здешнего пограничного района. Сейчас полковник придет ужинать, и ты познакомишься с ним.
– Ага! – понимающе кивнул головой Суттинен и подумал: «Что он, полковник, лучше Кайсы не мог найти себе бабу?.. Их, наверное, другое что-нибудь связывает, а это уж так, от фронтовой скуки. То-то она думать стала иначе… Ну, ладно, посмотрим, посмотрим…»
Скоро пришел полковник Юсси Пеккала – худощавый человек лет сорока: быстрый взгляд, седые виски, на одной руке не хватает трех пальцев. Одет он был нарочито просто, даже непростительно просто. Серые галифе из силлы, лыжная куртка на застежке «молния», на ногах топорщились пьексы с высоко загнутыми носками. Если бы в петлицах его куртки не сверкали золотые львы с секирами в лапах, то Юсси Пеккала свободно сошел бы за мастерового.
Бросив кепи на лавку, полковник познакомился с лейтенантом и, не скрывая своего отношения к Кайсе, грубовато похлопал ее по сухой спине:
– Жрать, жрать, милая!.. А снег-то, – обратился он к Суттинену, – уже сошел, в низинах только… Вы, фронтовики, всю зиму на снегу в шинелях, как мухи в сметане. Теперь оживете!..
Пеккала достал большую коробку папирос, на которой была изображена снежная гора и на фоне ее – черный силуэт скачущего всадника.
– Курите, – сказал он, – русские. Вчера наши солдаты обоз один разграбили.
– Какой длинный мундштук! – удивился Суттинен. – Русские совсем не умеют экономить бумагу.
На столе появились рыба, картошка и спирт. Суттинен, открыв чемодан, щедро выложил две банки консервов. В руки попалась плетка, и он сунул ее за голенище сафьянового сапога.
– Ладно! – сказал он, оживляясь от запаха спиртного. – Выпьем за финского солдата, который стоит десяти москалей!..
Юсси Пеккала передернул гладко выбритой щекой, подумал и выпил. Кайса долила стакан водой, выцедила его до дна сквозь плотно сжатые зубы.
– Перкеле, – сказала она, ставя пустой стакан, – сколько там – десять, восемь, сотня или ни одного, – а нам больше не воевать с русскими!..
Полковник ел картошку, подхватывал своим блестящим пуукко куски вареной рыбы, улыбался синими, как у ребенка, глазами.
– Воевать с русскими, – сказал он после долгого молчания, снова наполняя стаканы, – это значит засушить финские земли, не иметь своего хлеба, ячменя, картофеля, это значит быть зависимыми от стран Европы. Вот, например, у меня усадьба в тридцать гектаров. Земля бедная. До войны вся наша Суоми покупала фосфаты и калийные удобрения в России. Это было близко и дешево. Три года войны с Россией – и наши земли засохли…
Он поковырял в зубах спичкой, посмотрел на Суттинена в упор:
– Я не люблю, когда при мне русских называют москалями или рюссами, – смело, даже чересчур смело для финского офицера, заявил он.
