Варвара Александровна сказала с кроткой лаской:
– Сколько раз я повторяла вам, мой друг: если бы все это было серьезно, разве я не могла бы выйти за него замуж?
– Старая сказка! А если этот молодчик вовсе не имел намерения стеснять себя супружескими узами? Они, нынешние, смеются над таинством брака. – Он уже совершенно не владел собой. – По ИХ взглядам, куда проще иметь любовниц!
– Не оскорбляйте во мне хотя бы вашу жену и мать вашего ребенка. Мне стыдно уверять вас, что я умею хранить святой обет, данный вам у алтаря…
Эти слова оказали испытанное действие. Чем дольше говорила Варенька, тем больше стихал муж.
Он ушел к себе успокоенный и, только лежа в постели, с отчаянием подумал: он так ничего и не узнал и, может быть, никогда не узнает. А по Москве снова поднимутся злорадные сплетни. Его честь, честь незапятнанного имени Бахметевых, опять будет предметом грязных пересудов…
Варвара Александровна еще долго сидела одна, низко опустив голову. Она прислушивалась, не вернется ли муж. Ведь и так нередко бывало. Но в доме стояла такая тишина, что молодая женщина слышала лишь свое чуть-чуть неровное дыхание.
Весь следующий день Николай Федорович оставался дома. К вечеру он уехал в клуб, но Варвара Александровна никуда не выезжала. Иначе непременно узнает о ее выезде муж и начнутся новые подозрения: ездила, мол, разузнавать подробности… А что ей подробности! Человека все равно не вернешь.
Вечером Варенька долго пробыла в детской. От недомогания Оленьки не осталось и следа. Тогда она ушла к себе.
…Да, человека все равно не вернешь. Как страшно думать – Мишеля больше нет на свете. Остались только его стихи. И никогда не будет новых стихов. Варвара Александровна вздохнула. Не будет и вечной тревоги. Не надо больше ни бояться, ни прятаться…
Варенька достала бархатный портфель, который хранила втайне от мужа. Не много секретов было в этом портфеле. Большую часть писем поэта она давно отдала старшей сестре и кузине, через которых шла переписка. Она оставила у себя только несколько листков, которые, если бы и попали в чьи-нибудь руки, не могли ни в чем ее изобличить. Варвара Александровна вынула листки, но не читала – она и так знала их наизусть…
Когда же начался этот единственный в ее жизни роман? Может быть, ничего не было бы, если бы Мишель, искавший вначале дружбы и сочувствия, вдруг не заговорил бы о каких-то неведомых ей беспокойных и сладостных чувствах. В первую минуту она даже испугалась… Какой же глупой девчонкой она тогда была!
Когда он уехал в Петербург, ей казалось, что остановилось все – и время и жизнь. День за днем она бесцельно ходила из комнаты в комнату, не зная, чем заняться, чем заполнить ненужные дни и долгие, томительные вечера…
Портфель, который лежит на коленях у Варвары Александровны, не хранит ни одного напоминания о тех годах, но она все так ясно помнит!
Она по-прежнему скиталась из комнаты в комнату, без цели, без желаний, потом с удивлением начала замечать: прошлое становится только прошлым. Словно в книге перевернули страницу. И стало спокойнее жить. Но нельзя же всю жизнь пробродить по комнатам даже родного дома! Она с готовностью соглашалась, когда о том заговаривала сестра, а согласившись, продолжала свои блуждания.
В это время и появился в доме Бахметев. Она никак не думала, что он может стать ее избранником. Да Николай Федорович ни о чем с ней не разговаривал. А родственники наперебой жужжали: «Вот достойная партия для Варюши!»
Господин Бахметев не обладал крупным состоянием, но средства его были вполне надежны. Вся жизнь его проходила на глазах Москвы, в родовом особняке. Здесь не могло быть ни ошибки, ни просчета. А у Лопухиных и не гнались за большим – ведь Варюша не была занесена молвой в список признанных красавиц.
Родственники еще только атаковали ее и ждали девичьих слез и капризов, а Варенька, помолившись наедине, спокойно объявила, что она согласна. Разве не все выходят замуж? Она была уверена, что Мишель тоже женится в Петербурге.
Но он так и остался чудаком, этот неисправимый Мишель! Он продолжал слать ей письма, стихи, и чем сильнее чудил, тем она больше удивлялась: оказывается, он по-прежнему жил в каком-то воображаемом мире, который существует только для юности и в котором какая-то девчонка дала ему пресмешную клятву… Но, по-видимому, обычная жизнь не существует для поэтов. Они витают в облаках и довольствуются стихами, в то время как люди подбирают себе невест.
Взгляд Варвары Александровны падает на раскрытый альбом. Он хранит одной ей понятные строки о тех днях, когда перед ней, уже замужней, снова явился Мишель, совсем другой, суровый, оскорбленный, еще более нежный, требующий каких-то объяснений.
А что она могла ему объяснить? И тем более что в это время снова началось наваждение. Варенька закрывает глаза: она сама чуть не поддалась искушению, которому нет прощения ни на земле, ни в будущей жизни… А он мучил и заклинал ее, требовал и просил, умолял и снова требовал. Она смотрела на него с горестным недоумением: для него, значит, ничего не кончилось? Как это могло быть? Разве не все выходят замуж и женятся? И все-таки лихорадка продолжалась. Должно быть, бог отступился в эти дни от грешницы. Сколько раз потом она ездила в Новодевичий монастырь и, успокоенная молитвой, возвращалась в собственный дом… А Мишель так ничего и не понял. Он все еще требовал каких-то объяснений. И прожил всю жизнь в облаках. Упокой, господи, его мятежную душу.
Николай Федорович долго не возвращался из клуба. Но Варенька была спокойна. Больше не будет семейных сцен. Мишель своей смертью возвратил ей покой. А сам не нашел успокоения на земле. Да будет милосердно к нему небо… Надо отслужить по нем панихиду. Это будет последняя невольная тайна от мужа. Варенька тщательно спрятала заветный портфель и, не дождавшись Николая Федоровича, удалилась в спальню.
Следующие дни прошли спокойно. Варенька объехала любимые монастыри. Она отслужила тайную панихиду и плакала, не стыдясь этих слез: ведь Мишель умер такой одинокий, на чужбине, вдали от близких и родных.
Жизнь входила в обычную колею… А что, если там, в Пятигорске, осталось какое-нибудь не отправленное к ней письмо или пламенное признание в стихах? Эта мысль была так неожиданна, что Варвара Александровна побледнела. Душевный покой, только что обретенный, был снова нарушен. Варенька ждала, изнывая от страха. Вот-вот придет эта весть из-за гроба и попадет в руки мужа… Нет, нет! Смилуется царица небесная и защитит ее своим покровом. Николай Федорович еще продолжал рассказывать жене слышанные известия. Жена слушала, ничем не выдавая внутреннего волнения: вдруг в уцелевшей записной книжке Мишеля или на лоскутах, на которых сохранились какие-то его сочинения, живут строки, обращенные к ней?..
Но время шло. Никаких известий с Кавказа не приходило. Николай Федорович почти перестал поминать о ненавистном призраке. Госпожа Бахметева стала выезжать в свет.
«Лермонтов убит наповал на дуэли… Оно и хорошо: был человек беспокойный и писал хоть хорошо, но безнравственно, что ясно доказано Шевыревым и Бурачком…»
Так вылились первые строки письма, которое собрался отправить в Москву Виссарион Белинский. Начал писать, а перо выпало из рук – его душит ярость.
Страшны были первые дни после известия о смерти поэта. В бессонные ночи, отданные скорби и гневу, Белинский о многом передумал. Кто бы ни был человек, поднявший руку на поэта, каковы бы ни были поводы к поединку, смысл трагедии ясен: в синодик жертв занесено еще одно славное имя.
В словесности, отражающей течение русской жизни, происходит борение противостоящих сил. Торжествующие враги отняли у России Радищева, Грибоедова, Пушкина, наконец Лермонтова. В убийстве поэта участвовали и те, кто, казалось, не имел никакого отношения к выстрелу отставного майора Мартынова.
Если бы только можно было обличить, заклеймить и уничтожить всю эту многоликую свору, охраняющую трон и рабство! Если бы только можно было схватиться с ними в открытую! Но бессильны против цензуры могучие руки. Вместо того чтобы ударить в набат в журнале, изволь, коли хочешь, излить душу в письме. Авось хоть письмо проскочит, неперлюстрированное, к друзьям в Москву…
Увы, только в письме можно дать выход клокочущей ярости. Виссарион Григорьевич по привычке долго ходит по комнате, потом снова берется за начатое письмо:
«Литература делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном; до того самодержавною, что состоит из одних доносов; до того народною, что не выражается иначе, как по-матерну. Уваров торжествует и пишет проект, чтоб и всю литературу и все кабаки отдать на откуп Погодину. Носятся слухи, что Погодин (вместе с Бурачком, Шевыревым и Загоскиным) будет произведен в святители…»
Это было невиданное по смелости и остроте обличение главной формулы российских устоев. А обличитель, прервав письмо, сидел на диване, бледный, измученный одышкой.
