Судьи выполнили задачу, возложенную на них убийцей. Бумаги были переотправлены в Ставрополь и здесь пополнились новым заключением:
«Майор Мартынов учинил убийство, так как он вынужден был к дуэли самим Лермонтовым; он был доведен до крайности беспокоившим его Лермонтовым…»
Сколько ни прибавлялось бумаг, везде звучал голос отставного майора Мартынова.
Разбухшее дело отправили в Тифлис. Главный начальник края, командир Кавказского отдельного корпуса генерал Головин, хорошо понимал, что не ему суждено решать это дело, в котором замешались высшие государственные интересы. Из Тифлиса оно пошло в Петербург с письмом к военному министру.
«Я не находил удобным конфирмовать оное дело окончательно, – писал Головин, – и посему покорнейше прошу ваше сиятельство мнение мое повергнуть на высочайшее государя императора благоусмотрение».
Судное дело, занумерованное под № 199, наконец двинулось в Зимний дворец.
Николай Соломонович Мартынов пребывал в Киеве. У него наметилась блестящая партия. К нему оказалась благосклонна дочь киевского предводителя дворянства. Можно было подумать о женитьбе.
Правда, по формальному судебному приговору он был присужден к лишению чинов и прав состояния. Но чего стоила эта бумажка, когда власти наперебой ходатайствовали о смягчении его участи! И наконец дело пошло к императору. Монарх, осудивший поручика Лермонтова, уже явил многие признаки милости к тому, кто осуществил высочайший приговор.
Николай Соломонович пользовался все большей благосклонностью киевского дворянства. Наконец-то он мог слышать гулкое эхо собственного выстрела!
Итак, он подумывал серьезно о женитьбе: невеста, посланная судьбой, была богата, а главное – знатна.
В тесном дружеском кругу, приобретенном в Киеве, Мартынов, разумеется не для огласки, не прочь был объяснить, что у него, как и у всякого благонамеренного человека, был к Лермонтову большой счет.
– И тебе не было страшно? – Невеста, правда, еще не объявленная, смотрела на героя глазами, полными восхищения.
Николай Соломонович пожимал плечами.
– Тот, кто провел годы в битвах на Кавказе, не знает, что такое страх…
– Храбрец! – восклицала невеста, кокетливо склонясь к будущему супругу.
Сам предводитель дворянства, не слишком расположенный к зряшным излияниям, и тот уважительно жал руку кавказскому герою.
Это рукопожатие было отчасти даже символическим: лицо, облеченное доверием дворянства, приветствовало благородного представителя сословия, сослужившего верную службу царю и отечеству.
Будет новая земля и новое небо!
Россия вступила в новый, 1842-й год. Отзвучали тосты, отпенилось шампанское. Но раньше, чем развеялось похмелье от торжественных речей, будничная жизнь снова вступила в свои права. Новогодние сборища, столь многолюдные в Петербурге и в Москве, стали предметом секретных донесений.
«Все сословия, – докладывал графу Бенкендорфу тайный агент из Москвы, – находятся в каком-то неловком положении, которому никто, даже сам себе, отчета дать не может…»
Усердный осведомитель не посмел коснуться причин этого «неловкого» положения. Но шеф жандармов располагал разнообразными донесениями, стекавшимися к нему со всей России. В «нравственно-политическом обозрении», которое ежегодно представлялось императору, граф Бенкендорф писал с похвальной откровенностью:
«Уважение крестьян к помещикам потрясено… Мысль о свободе тлеет беспрерывно. Эти темные идеи мужиков все более и более развиваются. Неурожаи, породив в крестьянах дух уныния, делают их еще более готовыми к ослушанию и содержат их в каком-то неопределительном, безотчетном ожидании. Одним словом, семена беспокойства брошены в умы, и идея свободы кружится в народе».
Император читал доклад и хмурился. Пагубная идея свободы преследует его со дня восшествия на престол. Истребить эту неуловимую идею не может даже власть, данная самодержцу богом. Он, самодержец всероссийский, сражается с вредоносным призраком, не зная ни отдыха в трудах, ни покоя в сердце. По всем делам о неповиновении крестьян помещикам он, император, пишет о виновных: «Заслуживают примерного наказания». А она, эта идея свободы, «кружится в народе»…
Жандармские летописцы, составлявшие годовое обозрение, писали о пожарах в имениях, об убийствах помещиков, о возмущениях и бунтах. По рубрикам были аккуратно разнесены события, происшедшие в самых разных губерниях.
«Большею частью, – значилось в обозрении, – представлялась необходимость в употреблении воинской помощи для усмирения упорствующих в ослушании. Неповиновение крестьян наиболее происходило от желания их избавиться от помещичьей власти».
Граф Бенкендорф не скрывал правды и не жалел красок. Все это нужно было многоопытному и искусному жандарму для того, чтобы сделать вкрадчивое, но решительное предостережение царю:
«Если мысль об освобождении крестьян уже зреет в предначертаниях государя, то должно молить бога, чтобы он указал своему помазаннику все подводные камни, коих избежать должно».
Николай Павлович прочитал эти строки и провел на полях доклада резкую черту. Никогда, ни в каких предначертаниях он не высказывал подобных мыслей. Во избежание каких-либо кривотолков даже Секретный комитет официально назывался Комитетом о повинностях. Откуда же взял такое верный Бенкендорф?
Но и шеф жандармов не зря писал о подводных камнях. Самое существование Секретного комитета, питая опасные надежды, оказывалось едва ли не главным подводным камнем на путях благополучного плавания государственного корабля. Граф Александр Христофорович Бенкендорф проявлял, как всегда, примерную бдительность. Первенствующее сословие все больше косилось на комитет, нетерпеливо ожидая его запоздавших похорон.
Между тем дела в комитете шли своим чередом и как нельзя лучше. Правда, когда-то, на первых заседаниях, здесь упоминалось крамольное слово «освобождение», но ему давным-давно был придан вполне благонамеренный смысл.
Если освобождать мужиков, то прежде всего от числящихся за ними земельных наделов, торжественно подтвердить, что вся земля есть неотъемлемое достояние дворянства. Тут и самый недогадливый помещик сумеет скрутить непокорного в бараний рог или, опять же по собственному усмотрению, наглядно покажет ему, где и как зимуют раки…
Договорившись в основном, государственные умы изрядно потрудились, чтобы решить, какими же именно натуральными повинностями, – это звучит, пожалуй, лучше, чем барщина, – и какими денежными взносами, – опять же лучше для произнесения, чем оброк, – будет платить мужик за право работать на отведенной ему помещичьей земле.
Для соблюдения тайны в комитете не велось протоколов. История не сохранила имен тех, кто предложил наибольший табель повинностей для мужика и наивысшую плату в пользу помещиков. Разномыслие в комитете окончательно исчезло, когда все сошлись на том, что всякие общие предуказания могут быть стеснительны для дворянства. Помещик, освобожденный от ненужной опеки, свое возьмет да на прибавку что-нибудь еще изыщет. И чтобы неповадно было мужикам после дарованных им милостей предаваться каким-нибудь мечтаниям, тут же положили именовать бывших крепостных обязанными крестьянами.
– Милостивые государи! Господа! – На историческом этом заседании поднялся с кресла старец, прославившийся мастерским начертанием завитков и завитушек на комитетских бумагах. – Господа! Э… э… Милостивые государи! Сознаем ли мы все величие момента?.. Самое понятие крепостного права, говорю, рушится на наших глазах, уступая отныне место… э… э… восторгу обязанных крестьян…
Председательствующий слегка постучал карандашом о стол. Торжественная речь была несколько преждевременна. Комитету оставалось решить немаловажный деловой вопрос: не потерпят ли господа дворяне в результате реформы каких-либо непредвидимых убытков?
Могут оказаться, конечно, и такие убытки, решили проницательные умы и на этот случай постановили: ввиду дарования крепостным звания обязанных крестьян предоставить помещикам право назначить в свою пользу единовременное, по собственному усмотрению, вознаграждение.
Работа комитета шла к благополучному концу, но вдруг появилась новая тревога: как быть помещику, если у него окажется маловато обязанных крестьян – то ли по случаю мора на ревизские души, то ли по дерзости мужиков, желающих переселиться в другие места?
Вопрос был обсужден, изучен, сызнова заслушан и подкреплен надлежащими справками. Единодушное решение гласило: по усмотрению помещика запрещать обязанным крестьянам переход в другие места… до увеличения населения на землях данного владельца.
Такое прикрепление было признано благодетельным и, по опыту веков, вполне соответствующим будущим видам России. Если когда-нибудь и было в комитете какое-нибудь разномыслие, теперь оно сменилось полным единением. Настроение господ членов комитета заметно поднялось.
