— С чем мне надлежит согласиться, господин посол?
— Я сказал, оно только по титулу рабоче-крестьянское, а по сути… Кто такие господа Чичерин, Коллонтай, господин Ульянов, наконец, кто они такие? Изгои, разуверившиеся в способности своего класса творить историю и решившиеся его взорвать…
Посол взял поднос с рюмками, чтобы переставить на другое место, рюмки неистово зазвенели, и посол поспешно возвратил поднос на прежнее место.
— Всевышний ведет строгий учет их заслуг и великодушно воздаст им за это. Я не о том.
— Тогда о чем же, господин посол?
— Все они интеллигентные люди, больше того, все они прожили половину жизни на Западе. — Он хотел сказать «в Европе» и раздумал. — Неужели они не понимают, что нормой современной жизни, нормой прогресса является терпимость к мнению другого человека, если хотите, парламентаризм, каким он показал себя. Согласитесь, от царя к Учредительному собранию шаг вперед, и немалый, от царя к диктатуре Советов… вперед ли?
Репнину стоило усилия, чтобы не встать.
— Значит, в обмен на признание реставрация Учредительного собрания, так?
Теперь встал Френсис.
— Вы огрубили мою мысль, но суть ее вы поняли правильно.
— В обмен на признание?
Френсис неслышно приблизился к окну, открыл его, пахнуло свежестью.
— Нет, больше. В ответ на лояльность западного мира.
Репнин встал с Френсисом рядом. Солнце зашло, туча, стоявшая над полем, прошла, не окропив поля влагой; где-то далеко-далеко за лесом, за перекатами холмистого поля куковала кукушка. Казалось. Френсис давно заметил ее голос и, затаив дыхание, отсчитывал, сколько лет она ему посулит. Иногда ветер, гуляющий над равниной, чуть-чуть задувал ее голос, но потом он возникал с новой силой — кукушка была неутомима.
— Сто двадцать? — спросил Репнин, смеясь.
Френсис улыбнулся:
— Да, около этого.
Репнину не хотелось сообщать этим словам иронического оттенка.
— Ну что ж, это помогает жить.
— Помогает, — сказал Френсис, вздохнув.
В церкви рядом ударил колокол — служба кончилась.
Они покинули дом над рекой.
— Вы полагаете, что новое Учредительное собрание, если оно будет созвано, утвердит Декрет о земле? — спросил вдруг Репнин.
Френсис остановился — в аллее было сумеречно.
— Вы русский, вам лучше знать, — ответил Френсис, не глядя на Репнина.
Они пошли дальше.
— Но вопрос о возвращении дипломатов в Москву — это же не признание…
— Да, разумеется, — ответил Френсис.
— Русское правительство полагает, что пребывание дипломатов в Вологде небезопасно, и настаивает… — проговорил Репнин.
Френсис остановился; голос кукушки еще слышался, и, казалось, посол намерен продолжать отсчитывать годы — сто двадцать его не устраивало.
Вы сказали, небезопасно, — заметил наконец Френсис. — Ну что ж, мы еще найдем возможность вернуться к этому разговору.
Когда машина покинула Осаново, Репнин нащупал в полутьме руку жены.
— Как тебе… мадам Френсис?
Настенька усмехнулась.
— Все слушала кукушку и отсчитывала годы.
Репнин погасил усмешку.
— Суеверие — признак возраста, душа моя.
— И слабости, — ответила она.
Репнин, умолк: разговор в уединенной осановской обители вызывал нелегкие раздумья. Конечно, Френсис недвусмысленно дал понять Репнину, что исключено не только признание, но исключен или почти исключен даже жест, который мог бы быть истолкован как выражение лояльности к новой России. Впрочем, на этот счет Репнин не питал иллюзий. У Репнина была более скромная цель: склонить дипломатов переехать из Вологды в Москву. Репнин уловил, что и Френсису эта перспектива казалась небессмысленной, по крайней мере американец хотел продолжения разговора на эту тему. Репнин решил этой же ночью вызвать к прямому проводу Чичерина — у Кедрова была такая возможность. Кстати, кто не знал, что лучшим временем для разговора с наркомом была ночь.
Репнин не застал в вагоне Кедрова. Зато там был Северцев. У него оказались дела в городе, он уже совсем собрался уходить и встретил Репнина в шинели.
— Нет, нет, Николай Алексеевич, ради бога, — произнес он, увидев Репнина, и быстро снял шинель. — Я, разумеется, никуда не поеду. — Как показалось Репнину, он даже был рад проявить таким образом свое расположение.
— Я вижу, вам необходимо ехать, — заметил Репнин. — Я как-нибудь сам.
— Нет, остаюсь, — возразил он. — Все остальные дела менее важны. Кстати, хотите чаю?
Он определенно желал выказать расположение к Репнину.
Николай Алексеевич неотрывно наблюдал, как Северцев тут же вызвал дежурного и заказал Москву, как позвонил в город и просил сообщить Кедрову, что приехал Репнин, как зажег спиртовку и подогрел чай. «Да неужели он делает все это ради Анастасии? — подумал Репнин. — Не было бы Настеньки, не удостоился бы я такого внимания».
— Прошлый раз вы как-то неожиданно уехали из «Золотого якоря», — сказал Репнин. — Очевидно, все важное, что скапливается за день, приходит вечером? — добавил он не без умысла.
Казалось, Северцев был рад этому вопросу — очевидно, он догадывался об истинной причине репнинского великодушия, столь неожиданного и явного.
— Вслед за событием идет донесение, не зависимо от того, когда событие происходит. — Северцев улыбнулся горько. — А иногда опережая его, — добавил он, подумав.
— Опережая? Каким образом? — Репнин хотел растормошить собеседника, вызвать на более активный разговор.
Северцев достал трубку — она и прежде помогала овладеть собой.
— Вот хотя бы сегодняшнее сообщение из Ярославля, — заметил он и кротко посмотрел на Репнина. — Там распространился слух о восстании. — Он продолжал смотреть на Репнина, точно дожидаясь, какое впечатление это произведет на него. — Удар по нашим войскам из Ярославля грозил бы нам большими бедами.
— Потерей Вологды? — спросил Репнин осторожно, он не переоценивал своих военных познаний.
— Не только Вологды. — очень живо отозвался Северцев, его уже увлек этот разговор. — Всего русского Севера! — Он зажег трубку и неторопливо выдохнул первое облачко дыма. — Представьте себе такую перспективу: отсекается Север и создается в своем роде белая республика под эгидой союзников. Нет задачи проще: ворота за рубеж рядом — до Архангельска и Мурманска рукой подать. — Он шумно выдохнул следующее облачко, трубка раскурилась. — Даже дипломатов присылать не надо, они здесь.
Репнин придвинул стакан с чаем, отхлебнул — чай был крепким, очевидно. Северцев заваривал его по своему вкусу, для ночной работы только такой и годился.
— Не мог бы я задать вам еще один вопрос? — вдруг спросил Репнин, не поднимав; глаз. — Примите его как вопрос частный, мне просто хочется знать ваше мнение.
Северцев остановил трубку у самых губ — о чем еще хотел спросить Репнин?
— Да, пожалуйста.
Репнин отпил добрых полстакана чаю — он был действительно крепок, этот чай, его приятно было пить.
— Вы верите в то, что нам удастся склонить дипломатов переехать в Москву?
Северцев припал к своей трубке, и клубы дыма один за другим поднялись над его головой и застлали все вокруг.
— Вот вам мое мнение, частное: все будет зависеть от того, как закончится эта авантюра в Ярославле. В какой мере им удастся организовать силы, на которые можно было бы опереться. — Он на миг умолк, словно раздумывая, говорить ему то, что он хотел сказать, или повременить. — Учредительное собрание было бы для них находкой, просто находкой, — заключил он значительно.
Репнин привстал от неожиданности — все, что сейчас произнес Северцев, перекликалось с тем, что говорил Репнину сегодня Френсис.
— Вы сказали, Учредительное собрание?
Коротким жестом Северцев разгреб облако дыма, как разгребают ветви дерева.
— Я сказал, находкой…
Репнин подумал: однако этот фронтовой офицер был провидцем. Но тут же прогнал эту мысль: не превозносит ли он Северцева? Но сейчас же остерег себя: а почему все-таки Репнин не признает это качество за Северцевым? Не потому ли, что?.. Нет. Настенька тут ни при чем.
— Я полагаю, что здесь не те причины… — произнес Репнин в ответ на реплику Северцева. — Не те… — повторил он, а сам подумал: не от недостатка ли мужества он отказывался признать правоту Северцева?
Вошел красноармеец-телеграфист: нарком Чичерин был на проводе.
Репнин перешел в соседнюю комнату. Аппарат точно ждал его прихода и отозвался торопливым стуком. В этом стуке, как в говоре, была своя интонация, неторопливая, разумная.
— У аппарата наркоминдел Чичерин.
— У аппарата уполномоченный Наркоминдела Репнин.
Аппарат умолк на минуту. Репнин словно увидел, как Георгий Васильевич пододвинул блокнот и быстро обозначил вопросы к Репнину: первый, второй, третий… Ничего не забыть, все выяснить, хотя времени в обрез — на столе лежит неоконченное письмо Воровскому в Берлин (Вацлав Вацлавович выехал туда третьего дня по оперативным делам Наркоминдела), дипломатическая почта уходит утром.
