— А может быть, нам лучше поговорить с глазу на глаз? — ответила Эва устало. — Не из-за госпожи Балог, а только я не знаю, угодно ли вам будет, господин комендант, чтобы стало известно мое имя.
Оруженосец вышел по знаку Добо. Удалилась и госпожа Балог.
— Я жена Гергея Борнемиссы, — сказала Эва, и по лицу ее полились слезы.
Добо выронил нож из рук.
Глаза Эвы были полны тревоги, но она продолжала:
— Я знаю, что в таком месте и в такие дни присутствие жен нежелательно. Но поверьте, ваша милость, я никому не буду в тягость, я пришла не для того, чтобы стенаниями отвлечь мужа от ратных дел…
— Садитесь, пожалуйста, — сказал Добо. — Извините, что я принимаю вас за трапезой. Не угодно ли откушать со мной?
Но это были только учтивые слова.
— Благодарю вас, мне не хочется есть, — тихо ответила Эва и присела на стул.
Наступило долгое молчание. Наконец Добо спросил:
— Гергей знает, что вы здесь?
— Нет. И хорошо, что не знает.
— Что ж, сударыня, — сказал Добо уже более приветливо, глядя на нее, — вы, ваша милость, поступили правильно, утаив свое имя. Гергей не должен знать, что вы здесь. В этом вопросе я неумолим. Осада долго не затянется, на помощь нам прибудет королевское войско. А зачем вы пришли, ваша милость?
Глаза Эвы наполнились слезами.
— Моего ребенка…
— Так его и в самом деле похитили?
— Да.
— А кольцо?
— Кольцо здесь, — ответила Эва и вытащила висевший на шее шнурок.
Добо мельком взглянул на кольцо, отхлебнул глоток вина и поднялся.
— А где же порука, ваша милость, что вы не увидитесь с Гергеем?
— Господин комендант, я подчинюсь всем вашим приказаниям. Я знаю, что…
— А вы понимаете, ваша милость, почему вам нельзя видеться с Гергеем?
— Догадываюсь.
— Гергей — разум крепости. Мысли его ни на один миг нельзя отвлекать от обороны… С кем вы еще знакомы, ваша милость?
— С Мекчеи, с Фюгеди, с Золтаи. Да ведь и отец мой здесь, и наш приходский священник — отец Балинт.
— Вы, ваша милость, нигде не должны показываться, вам придется скрываться в комнате госпожи Балог. Честью обещайте мне это.
— Обещаю!
— Поклянитесь.
— Клянусь!
— А я обещаю сделать все, чтобы вернуть вам сына. Дайте мне, пожалуйста, талисман.
Эва протянула кольцо.
Добо завязал ремешки шлема и, прежде чем надеть перчатки, протянул руку Эве.
— Простите мою резкость, но иначе нельзя. Располагайтесь как дома в комнатах моей жены и считайте своими все ее оставшиеся здесь вещи.
— Еще одно слово, господин капитан. Что мне сказать госпоже Балог, кто я такая?
— Говорите что хотите, лишь бы Гергей не узнал.
— Не узнает.
Добо попрощался и, выйдя из дверей, крикнул, чтобы подвели коня.
К вечеру поднялся ветер, сдул всю сажу и пепел. Нечего греха таить, с начала осады, кроме ветра, никто в крепости и не подметал. Повсюду был сор и запах мертвечины. А что творилось за стенами крепости!
Добо созвал каменщиков и крестьян к развалинам, оставшимся после взрыва.
— Видите, сколько камней раскидано? Соберите их и чините стену, но смотрите, чтобы за работой вы были укрыты камнями. — Потом он повернулся к оруженосцу: — Ступай, Балаж, принеси сургуч и свечу.
А сам он поднялся к пушке Бабе, сел на нее и свинцовым карандашом написал на листочке бумаги:
«Дервиш-бей! Как только разыщешь ребенка Борнемиссы, тотчас дай об этом знать. Прикрепи красно-синий флаг на тот тополь, что стоит у речки к северу от крепости. Кольцо твое у меня — я воспользовался им как печаткой. Ребенка может привести любой твой посланец с белым флагом. Взамен ты получишь за него не только кольцо, но и турецкого мальчика, который находится у нас».
Добо кликнул Мекчеи и, закрыв написанные строки ладонью, сказал:
— Пишта, подпишись.
Мекчеи молча подписался.
Балаж держал наготове сургуч и свечу.
Добо накапал сургуч рядом с подписью Мекчеи, а Мекчеи прижал к сургучной печати свой перстень и, не задав ни единого вопроса, торопливо пошел дальше.
Добо сложил письмо и запечатал его снаружи кольцом турка. Полумесяц и звезды оттиснулись очень явственно.
Затем Добо вызвал Варшани.
— Друг мой, Варшани, — сказал Добо с улыбкой, — теперь-то я понимаю, почему ты подолгу не приходишь в крепость. Мы ведь тебе и отдохнуть не даем: только придешь — опять куда-нибудь посылаем. Ты знаешь Дервиш-бея?
— Как голенища своих сапог! — весело ответил Варшави.
— Так вот тебе письмо. Подкинь его в шатер Дервиш-бея, сунь в одежду или в стакан — словом, как придется.
— Понял.
— Потом проберись в Сарвашке и подожди там Миклоша Ваша. Он вот-вот должен прибыть.
— А как нам на этот раз попасть в крепость?
— Скажи караульным у ворот, чтобы они каждую ночь спускали шнурок. Ты нащупай его и дерни. А наверху к шнурку будет привязан колокольчик.
Варшани завернул письмо в платок и спрятал у себя на груди.
…В стены Шандоровской башни с грохотом ударились ядра. Добо видел, что на башне смятение и солдаты в тревоге выскакивают оттуда.
Турки каким-то образом пронюхали, что наружные укрепления связаны с внутренними маленькими воротцами (проход этот напоминал шпенек на пряжке). Как удалось туркам проведать об этом — неизвестно. Но они составили вместе две высокие лестницы, связали вверху и посередке, и вот на Кирайсекеском холме уже высилась гигантская стремянка, похожая на перевернутую римскую цифру V. Взобравшись на стремянку, какой-то турок увидел, что через маленькие воротца проходят солдаты. Тогда на Кирайсеке втащили пушку и принялись рьяно обстреливать ворота.
Не прошло и часа, как у ворот уже набралось много раненых солдат; пятерых ранило так тяжело, что они даже упали.
— Тащите наверх доски! — крикнул Добо. — Выше поднимите тын!
Но тщетно поднимали тын: турецкие пушки были наведены так, что ядра перелетали и через тын и через доски и все равно сыпались на ворота.
— Это обойдется мне в сто фунтов пороха, — проворчал Добо. — Вот уж не вовремя!
Из угловой башни прибежал Гергей.
— Господин капитан! — проговорил он, запыхавшись. — Так нельзя оставлять ворота. Там перестреляют лучших моих солдат!
— Сейчас сделаем что-нибудь, — ответил Добо. И тихо добавил: — Надо подождать. Покуда не начнем молоть порох, нам стрелять нельзя.
Ядра градом сыпались на ворота.
— Позвольте, господин капитан, в другом месте пробить проход или прорыть его под землей.
— Гергей, можешь не испрашивать на каждый шаг особого разрешения, действуй!
Борнемисса велел пробить узкую брешь в стене, и солдаты стали проходить через нее.
А турки по-прежнему рьяно били ядрами по опустевшим воротам. Обитатели крепости сгребали эти ядра в кучу.
…Ночью турки снова таскали землю и валежник при тусклом свете луны. Из крепости иногда постреливали.
— Не стреляйте! — приказал Добо.
Когда осажденные притихли, в турецком лагере усилился шум, гомон, треск и топот.
Под стенами крепости турок становилось все больше.
Добо поставил стрелков к четырем пробоинам в три ряда.
В первом ряду стрелки — лежа, во втором — с колена, в третьем — стоя.
Фонари погасли.
Турок собралось множество, и работали они без всякого прикрытия, светя себе ручными фонариками.
Отряд турецких солдат взбирался все выше и выше и уже оказался перед самым проломом, но тут Добо скомандовал:
— Огонь!
Залп вызвал смятение. Турки скатились вниз с насыпи и с воплями бросились врассыпную — очевидно, венгерские пули не пропали даром. Несколько тюфенкчи выстрелили в ответ, но промахнулись. Теперь турки могли работать только у подножия стены, да и то осторожно, все время укрываясь.
Мельница грохотала день и ночь. Двенадцать дробилок усердно крошили и перетирали селитру и уголь. В колоду сыпался свежий черный порох. К осажденным вновь вернулась уверенность.
Турки возвели новые шанцы, и лишь только рассвело, громыхнули три зарбзена, поставленные в городе у большого протоиерейского дома. Новой мишенью оказалась вышка северо-западной башни. С той стороны, правда, трудновато было начать приступ, и, вероятно, турки хотели таким путем оттянуть сюда силы от других стен крепости.
Вышку обстреливали большими чугунными ядрами.
В этой части крепости стояли ряды домов, где жили пешие солдаты. Тут же тянулась стена, обращенная к городу. На них и обрушивались ядра, бывшие уже на излете.
Начала разрушаться и западная стена комендантского дворца.
Госпожа Балог в ужасе вошла в комнату, где стояла постель Добо.
Капитан сидел возле кровати в кресле, не сняв доспехов, в том же виде, в каком ходил по крепости. Только шлема не было у него на голове. Опершись о локотник кресла, он сладко спал. Перед ним на столике горела свеча. Над головой висела потемневшая от времени картина, на которой был изображен король Иштван Святой, протягивающий корону деве Марии. Картину принес сюда из церкви, превращенной в башню, какой-то набожный католик. Краски на ней так потускнели, что глаза нарисованных людей казались лишь коричневатыми пятнами.
