Прочитав статью, беспартийный редактор, дрожавший от каждого неосторожного слова, испугался:
– Герр инструктор, я все это понимаю, приветствую искренность автора, но…
– Никаких «но»! – обрезал его фон Герделер. – От моего имени – в набор!..
Вернувшись обратно, он сказал Яунзену:
– Можете возвращаться в часть. Статья завтра же появится в печати. Чем вы желаете получить гонорар: марками или консервами?
– Герр инструктор, конечно, консервами!..
* * *
Над входом в землянку тринадцатого взвода висела доска, на которой было написано: «Gott mit uns!»[17] Эту доску сорвали, положили на пол, а Пауль Нишец острием тесака, словно карандашом, разграфил ее на несколько продольных полосок.
– Ипподром готов, – весело заявил ефрейтор. – Вот эта крайняя беговая дорожка будет для моей гнедой кобылки, – и он отметил крайнюю полоску своими инициалами: «Р. N.»
– Я беру среднюю, – сказал Франц Яунзен.
Егеря расселись вокруг доски, каждый занял себе полоску и, быстро отыскав на своей одежде вошь (которая выглядела побойчей других), положил ее на край «беговой дорожки».
– На старт! – скомандовал Нишец. – Пли!..
Вшивые гонки начались.
Первой шла жизнерадостная мелкая вошка Вилли Брамайера; Франц Яунзен поправлял спичкой своего «рысака», который никак не хотел ползти прямо, а старался вильнуть в сторону.
– Доска шершавая, – жаловался егерь. – Это еще что, а вот до того как белье в прошлом месяце парили, так вот у меня была вошь – это вошь!..
Но в самый разгар «гонок» дверь распахнулась, и в землянку вошел эсэсовский офицер, на погонах которого были видны три четких буквы: «Ж. Е. Р.» – тайная полевая полиция.
– Франц Яузен – кто?
– Так точно, герр…
– Руки вверх!
Эсэсовец толкнул его к двери, там уже стояли двое в штатском. Яунзена бросили в машину, и она сразу же сорвалась с места. Все произошло настолько стремительно, что Яунзен вначале ничего не понял. Только когда автомобиль проехал версты две, он спросил:
– Герр унтерштурмбаннфюрер, мне можно опустить руки?
Удар в лицо. Смех.
– Герр…
Еще удар.
– Ты будешь знать!.. Говори, как тебе удалось вот это?
Только сейчас Франц заметил в руке офицера газету со своей статьей.
– Герр…
Ему не дают говорить. Бьют. По лицу Яунзена текут кровь и слезы. Он сползает с сиденья, штатские топчут его ногами.
Наконец бить прекращают.
– Кто дал тебе Железный крест?
– Я убил изменника нации.
– Это не ответ на вопрос.
– Крест выдан мне по инициативе оберста фон Герделера.
– Ага, – смеется эсэсовец, – одна компания!..
Снова бьют. Машину трясет. Пролетают вершины гор. Сверкает море. Гудят под мостами реки. И – бьют…
Петсамо. Яунзена волоком втаскивают в комендатуру тайной полевой полиции.
– Пей, – говорит эсэсовец и дает воды.
Зубы егеря стучат по железному ободку кружки; на подоконнике длинного коридора пушистый котенок трет лапкой мордочку… какие-то двери… какая-то лестница… Куда ведут?..
В сумрачном кабинете, украшенном большим портретом Гитлера, сидит бледный фон Герделер. Увидев Яунзена, он долго о чем-то думает, потом поднимается и говорит:
– Этот солдат невиновен. Я ему приказал, и он приказ выполнил…
За спиной Яунзена, как избавление от мук, захлопывается дверь одиночной камеры. Глубокой ночью к нему приходит санитар-фельдфебель.
– Ну! – говорит он, грубо ощупывая избитое тело егеря. – Ты, парень, легко отделался.
Он лезет к нему в рот жесткими пальцами, равнодушно замечает:
– Зубы выбили, а корни остались.
Достав щипцы, вырывает корни. Франц Яунзен выплевывает кровь, плачет:
– О, майн готт, за что меня так?..
– Не скули! – Фельдфебель смазывает ему синяки какой-то мазью, говорит: – Иди… иди, парень.
– Куда?.. Куда идти?
– В канцелярию.
В канцелярии военный чиновник, как будто ничего не случилось, говорит ему:
– Впредь вы будете следить за настроением солдат вашего взвода и немедленно докладывать обо всем лейтенанту Вальдеру. Ваш служебный номер, который вы должны хранить в тайне, – 7318… Можете идти.
– Слушаюсь, – ответил Яунзен, а когда очутился на улице, то поднял голову и, глядя на звезды, поклялся: «Чтобы я когда-нибудь что-нибудь для кого-нибудь еще написал… да никогда!..»
* * *
До сих пор Герделер думал, что мощь третьей империи заключена в железных колоннах солдат, в генералах людендорфской выучки, в беспрекословной дисциплине, в жерлах орудий, в крейсерах, в торпедах, в немецкой пунктуальности. И до сих пор он чувствовал себя неотделимой частью этого сложного механизма. Но оказалось, что все это – блеф; над армией и над ним тупо возвышалась еще одна сила, которая воплощена вот в этом штурмбаннфюрере с белой повязкой гестаповца на рукаве.
Допрос окончен. Ему бросают одежду:
– Одевайтесь.
Инструктор разбирает сверток обмундирования. Золотые шнуры оберста с мундира уже спороты. Пальцы дрожат, не могут нащупать пуговицу. Кто-то помогает ему натянуть штаны, толкает в спину:
– Быстрей, быстрей!..
Уже ночь. Горы чернеют на горизонте. Его сажают в машину, везут. Штурмбаннфюрер всовывает ему в рот сигарету, подносит к лицу зажигалку.
– Ну, – говорит он, – может, вспомним все-таки?
«О чем вспомнить? – пытался сосредоточиться фон Герделер. – Ах да!.. Этот „дарревский молодчик“ Отто Рихтер, прибывший в Финмаркен из Голландии. Я встречался с ним в Парккина-отеле… Кто еще был тогда?.. Кажется, командир противокатерной батареи с мыса Крестового… как зовут этого обер-лейтенанта?.. Фон… фон Эйрих…»
– Ну! – настаивает гестаповец. – Так, может, мы скажем честно, что получили задание от русской разведки начать разложение горноегерской армии?
– Я ни в чем не виноват, – отвечает фон Герделер. – Никаких заданий от Рихтера не получал… Произошла какая-то чудовищная ошибка…
Шофер в мундире эсэсовца говорит:
– Здесь! – И машина останавливается.
Инструктора подхватывают за руки, его ноги волокутся по земле. «Все, – думает он, – конец», – и говорит:
– Послушайте, я умру, но совесть моя перед фюрером чиста. Я остаюсь верным слугой национал-социалистской партии.
– Браво, браво! – смеется штурмбаннфюрер и деловито распоряжается: – Вот к этой скале… повертывайтесь…
– Нет! – отвечает инструктор, прижимаясь к скале спиной. – Я приму смерть с открытым лицом!..
– Ну, валяйте, желаю вам оставить штаны сухими.
Автомашины с включенными фарами въезжают на площадку, и теперь четыре ярких луча, как прожекторы, сходятся на фон Герделере.
– По изменни-ку н-а-а-ции!.. – нараспев командует штурмбаннфюрер, и карабины нащупывают сердце инструктора, которое сжимается в груди от предчувствия пулевых уколов.
Гестаповец вдруг обрывает команду, подходит к нему.
– Спрашиваю последний раз, – говорит он, – от кого получали задание написать эту пораженческую статью?
Фон Герделер вскидывает руку в нацистском приветствии:
– Хайль Гитлер!
– Не будь дураком! Я отдаю команду «пли».
– Хайль Гитлер!
– Пли!
Инструктор почти явственно ощутил толчок пуль, но продолжал стоять, только одна мысль билась под черепом: «За что?.. За что?.. Разве я…»
Штурмбаннфюрер подходит снова:
– Послушайте, я шучу только один раз. Со второго залпа от вас полетят клочья.
– Хайль Гитлер!..
– Ну, ладно!.. Внимание… пли!
На этот раз, кажется, попали. Все тело разрывается на части.
«Но почему я не падаю?..»
Штурмбаннфюрер подходит и сталкивает его на землю:
– Лежи!..
Инструктор потерял сознание. Когда же очнулся – вокруг было пусто. Он понял, что машины уехали, оставив его одного в тундре. Вспомнив сцену расстрела, вяло подумал: «Пугали», – и поднялся на ноги.
На рассвете, проделав пешком несколько верст, инструктор пришел в Петсамо, где его уже ждал приказ:
«Оберст Хорст фон Герделер понижается в звании, как не справившийся со своими обязанностями, и переводится в разряд строевых офицеров…»
– Пи-ить… дай… воды…
И, когда она просила об этом, Мордвинов каждый раз переставал грести и с ненавистью оглядывал волнующийся простор океана.
«Где бы достать воды?.. Хоть каплю, одну лишь каплю!.. Не для меня – для нее!..»
– Пи-и-ить… пи-и-ить, – просила Варенька, с трудом разлепляя запекшиеся губы, а он сидел рядом с ней – тихий, сгорбленный – и ждал, когда она снова потеряет сознание. Потеряет сознание и хоть на время забудет, что на этом прекрасном свете, который она так любит, есть вода – вода живая, сверкающая, прохладная, чистая.
И, когда она забудет об этом, он опустит в воду, которую нельзя пить, свое широкое весло – снова начнет грести к невидимому берегу. Пусть уж лучше она лежит в беспамятстве, чем слышать ее постоянную просьбу «пи-и-ить», которую нельзя исполнить.
Но когда однажды над морем, почти касаясь волн, прошла грозовая туча, Мордвинов чуть не закричал от радости, почувствовав, как на его грудь вдруг упала прохладная капля. Он содрал с себя голландку, развернул ее в руках и поставил под нее пустую банку из-под консервов. Обильно хлынувший дождь застучал по парусине, собранной в виде воронки, и матрос молча смотрел расширенными глазами, как стекали, прыгая по жестяному донышку, капли.
