Донат едва отбил натиск.
– Неплохо! – похвалил пан Гулыга и пошел плести саблей вкрадчивые кружева. – Взял саблю – будь быстр. Сабля – молния. – И обрушил бешеный каскад ударов.
Донат устоял.
– Молодец!
Донат улыбнулся, и тут ожгло левое плечо. Рубаха набухла от крови. «Так, значит, у пана Гулыги сабля не для учебы… Так, значит, это не урок, а бой. Смертельный!» На лбу у Доната выступил пот. Кое-как отбился от нового нападения. Кровь лилась по руке. Донат старался не глядеть на рану, поташнивало, кружилась голова.
– Не я ль учил тебя – слушать слушай разговоры, но помни: в руках противника не веточка сирени, а сабля.
В подвал вошла, почти вбежала Пани.
Увидела кровь.
– Не убивай его!
– Отойдите, Пани! – приказал пан Гулыга. – Я не убийца! Я его учу. Теперь он знает: сабля – не игрушка.
– Спасибо за урок! – сказал ему Донат.
Открылся. Сабля пана Гулыги тотчас взвилась, чтобы сверху, молнией поразить неудачника насмерть. Но в это же самое мгновение Донат оказался лицом к лицу с поляком. Еще один шаг, и он за спиною пана. Ударил его по голове плашмя, без злобы, но с удовольствием. Пан Гулыга выронил саблю и упал.
– Ты убил его! – Пани подбежала к Донату. – О Боже мой! Жестокие мужчины! Скорее наверх – ты исходишь кровью…
– Я не мог убить пана. Я ударил плашмя… – Язык не слушался. Донату вдруг показалось, что все это сон.
– Плашмя? – Пани быстро наклонилась над Гулыгой. – Слава Богу! Действительно, плашмя…
– Я не мог убить пана, – повторил Донат и покачнулся.
Пани умело поднырнула ему под руку и повела. Служанка, испуганная, дрожащая, бросилась ей помогать, но Пани спокойно отстранила ее и ровным голосом, словно отсылала на кухню приготовить обед, попросила:
– Возьми кувшин с водой и полотенце. Полотенце намочишь и будешь отирать лицо и лоб пана Гулыги, пока он не придет в себя. Пан Гулыга ушибся.
Доната Пани привела в свою комнату, перевязала рану, уложила в свою пуховую постель. Голова Доната кружилась. Он закрыл глаза, а когда открыл, увидал глаза Пани: огромные, безмерно печальные и безмерно счастливые.
– Что с тобой? – спросил он ее.
– Ты жив! – Теряя свою размеренную величавость, Пани стала вдруг суетливой, как нянька. Тронула подушку, оправила одеяло, передвинула стул, налила воды в чашку, хотела отнести Донату, да забыла и выпила сама. – Мой рыцарь! Ты настоящий рыцарь! Ты и в Польше был бы лучшим среди лучших.
– Я и в Польше буду лучшим среди лучших. – Рана горела, но волна счастья, сбившая Пани с ее ледяных высот, подхватила и Доната. – Пани!
– Тебе нужно отдохнуть. Спи!
– Хорошо! – согласился Донат. – Я буду спать.
И заснул безмятежно, бездумно, как мальчик.
Часа через два к нему пришел пан Гулыга с перевязанной головой.
– Друг мой, ты угостил меня дьявольским ударом. Я горжусь своим учеником. Прости меня за жестокий урок, но теперь я за тебя спокоен. Ты выдержишь любой поединок. Такого рыцаря, как ты, я хотел бы иметь возле себя в бою. – Пан Гулыга торжественно прижал обе руки к сердцу.
– Я готов, мой учитель, быть в бою рядом с тобой.
– Друг мой, твое счастье и твоя слава – в Польше. В Польше твои таланты расцветут, ибо их оценят. Русские упрямы. Они никак не забудут времена Смуты. Они боятся нас и не верят нам, а мы хотим дружбы русского царя. Если силы русских и поляков соединятся, не только турки будут молить пощады, ползая у наших ног, – во всей Европе не найдется силы, которая могла бы нам противостоять!
– Какие великие планы!
– Да, мой мальчик. И от нас с тобой зависит не в малой степени, осуществятся они или нет.
Вошла Пани:
– Оставьте его, пан Гулыга. Ему нужен покой.
– Мне хорошо, – ответил Донат. – Я подумал было… Но теперь понял – вы мои друзья.
– Не разговаривай! Тебе нужно как можно скорее поправиться. А пану Гулыге пора в дорогу…
– Учитель, вы уезжаете?
Пан Гулыга церемонно поклонился Донату. Большой, благодушный, добрый. А вот глазами сыграть не сумел – цепные псы. Зрачки, как стоячая вода в болоте, – черны и бездонны. Половину своей улыбки пан Гулыга оставил для Пани, и она, как цветок, схваченный огнем, сжалась, померкла:
– Пан Гулыга едет к моему брату. У нас кончаются деньги.
Сказала быстро, опустив ресницы.
Поцеловала Доната в лоб, взяла пана Гулыгу под руку и увела.
Донат отыскал в проталине на окне кусочек синего неба и улыбнулся ему глазами. Почему-то вспомнилась девица Евдокия, что приходила к Прошке Козе муку просить… Вспомнилась на единый миг – ее проглотили цепные псы пана Гулыги. Почему он так смотрел на него? Чего испугалась Пани?
Стал перебирать в памяти утреннее происшествие. Боевая сабля Гулыги. Его урок, похожий на убийство. Сбегающая по ступеням подвала Пани: «Ты убил его!.. Плашмя? Слава Богу! Действительно, плашмя…» А ведь она не обрадовалась, что пан Гулыга уцелел. «Действительно, плашмя…» Странное сочувствие… Подумалось: «Уж не прислуживает ли госпожа Пани слуге пану Гулыге? Кто истинный хозяин этого таинственного дома?»
Пани была внимательной сиделкой, быстро и ловко перевязывала рану.
Донат притворился спящим, дышал ровно, чуть приоткрыл рот, да он и вправду, наверное, вздремнул… И вдруг увидал, по щекам Пани катятся слезы.
– Я спасу тебя от него! – сказал громко Донат. Пани вскрикнула, вскочила, подбежала к дверям, метнулась к нему:
– Молчи! Молчи! Никогда не говори об этом. Он всеведущ и всесилен.
«Пойти к Гавриле – и быть всесильному на плахе», – усмехнулся про себя Донат. И тут же подумал о том, что никуда он не пойдет: рядом с головой Гулыги ляжет на ту же плаху голова Пани.
– Мой мальчик, – шептала она, стоя на коленях у постели, – мне так страшно! Наш дом – это клетка. У меня подрезаны оба крыла. Я жду беды. Я боюсь.
– Я убью Гулыгу!
– Нет, нет! – Пани закрыла ладонью рот Донату. – Молчи! Я даже свою служанку боюсь. Мне иной раз кажется, что это не я нашла ее, а она меня. Мне кажется, что она только притворяется немой.
Пани резко поднялась на ноги, подняла руки к вискам, сдавила их.
– Что я болтаю?! Я, кажется, больна? – Она посмотрела Донату в глаза. – Ты должен все забыть… Ты умный мальчик. Надо уметь пережидать. В конце концов все оборачивается хорошей стороной.
Донат чуть было не вскочил: Пани говорила его словами.
– Я все забыл, Пани! – Он тоже смотрел ей в глаза. – Я умею ждать, моя Пани!
– Меня зовут Еленой, Донат.
Из Москвы к восставшему Новгороду шел небольшой, но сильный отряд князя Ивана Никитича Хованского. Слухи, дошедшие до псковичей, были верны.
В Москве теперь собирали большой отряд. Воеводами государь поставил князей Трубецкого и Пронского, да вот беда – воеводствовать пока не над кем было. Охочих людей набирали с трудом.
Тем временем псковских челобитчиков – Прохора-мясника, приехавшего по найму вместо богатого человека Степана Шепелина, да Сысоя, заменившего отца, – волочили с допроса на допрос по московским приказам.
Сысой открестился от Прохора и его челобитных: о хлебе, Емельянове и Нумменсе. Я, мол, привез подарки для новорожденной царевны Евдокии, к псковскому бунту непричастен, никаких челобитных не подписывал, и дела мне до них нет.
Ну а в приказе по-своему рассудили. Прохор-мясник хоть и приехал по найму, а за Псков стоит горой. «Почему гостя Емельянова ограбили?» – «Заслужил того». – «Почему у Нумменса казну отобрали?» – «Так то русские денежки, хребтом нажиты, не к чему их шведскому ворогу отдавать».
Такого к царю допустить опасно. Такой и перед царем не сробеет. И решено было погубить Прохора. Подкинули ему зернометные кости и гадательную книгу и обвинили в чародействе. Прохор даже на дыбе говорил: кости и книга – не его. Вины за собой не признал, но путь ему уже был назначен: тюрьма, а из тюрьмы – в Сибирь. Вот оно как наниматься с челобитными ездить.
Пред царские очи допущен был хитрый Сысой.
И ему худо бы пришлось. Государь подарков для царевны не принял, челобитные назвал бунтовательными, да нужен был человек, которого бы во Пскове за своего почитали, отвезти строгий наказ городу: отпустить Никифора Сергеевича Собакина и прекратить гиль. Стоял перед государем Сысойка ни жив ни мертв. Из Москвы уезжал – крестился. Только и его грамоту во Пскове назвали воровской.
Гаврила Демидов в исподнем, белая рубаха, белые порты, засучив рукава повыше локтя, стоял, облокотясь на рогач, и, улыбаясь, глядел с удивлением на чудо, творимое в печи огнем. На семицветном жару рождались хлебы. Гаврила ждал то единственное, ему известное мгновение, когда огонь сотворит душистое и румяное дитя, чтобы в другое мгновение, коль прозеваешь, спалить дотла свой труд, свое искусство.
Каждый раз, берясь за дело, хлебник придерживал дыхание, пригибался малость, чтоб ненароком не прогневить невидимые силы. Он ждал разгадки – бессмысленны деяния огня или в них есть недоступный человеку разум?
