Маскарад
Долли не могла оторвать взгляд от Натальи Николаевны, хотя и понимала, что это выходит за рамки приличий, которыми она, жена посла, обязана обладать в полную меру. Но ее так покоряло все прекрасное! А она, Пушкина, была прекрасна.
Идеальные черты лица, движения и походка — все было в ней прелестно. Такой гармонией прекрасного лба, изящного носа, нежных непорочных губ с чуть уловимым налетом терпеливой решительности Долли не видела в жизни, как и этого бездонного золота глаз, притененного длинными ресницами, этого чуть неточного взгляда, уводящего в загадочный сказочный мир. А горделивый взлет коричневых бровей с чуть заметным трагическим изломом навевал грусть, и Долли казалось, что это прекрасное создание, именуемое женщиной, не может быть счастливо.
И Долли не ошиблась. Страшный суд мирской жестоко отомстил Наталье Николаевне за ее совершенную красоту и при жизни и после смерти ее, не пощадив ни Пушкина, ни его детей.
А когда она улыбнулась Долли грустной, легкой улыбкой, блеснув перламутром точеных зубов, и изящным в своей простоте движением положила согнутую руку на плечо императора, а тот коснулся рукой в белой перчатке ее сказочно женственной талии, Долли в упоении продолжала смотреть на удаляющуюся в танце высокую фигуру Натальи Николаевны, ее чуть откинутую назад головку с приподнятой прической, перевитой жемчугом, черную-черную, отливающую таким же золотом, как и глаза.
Она танцевала с отличительной от других великосветских дам простотой и достоинством, как бы не придавая значения тому, что партнер-то ее — император, первый человек Русского государства.
Долли на своем веку перевидела немало светских красавиц — и в Петербурге и в других странах: кокетливых, заносчивых, самовлюбленных, поведением своим и каждым движением подчеркивающих свою красоту. Но скромность и молчаливая простота Натальи Николаевны поразили ее. Она как бы терпеливо несла нелегкий крест своей красоты, терновый венец своей прелести.
Дома после бала Наталья Николаевна спросила мужа:
— Тот, с кем ты разговаривал на лестнице, был один из убийц Павла Первого?
— Да, это Скарятин Яков Федорович. Его шарфом удушили императора.
— И великосветское общество принимает его? А император терпит его присутствие?
Пушкин обнял жену, ласково привлек ее к себе и, заглядывая в глаза, сказал:
— До чего же ты не светская дама, Наташа. Ну да со временем ты усвоишь нравы высшего света. Здесь терпят все, кроме правды. Здесь все на все закрыли глаза. Лица прикрыты масками. Здесь маскарад.
6
«Долли! Моя любимая! Моя единственная, поверь, еще никогда ни одна девчонка не будоражила мое сердце. Я говорю тебе все это первый раз в жизни, потому что тысячи километров разделяют теперь нас и ты не видишь моего лица, моих глаз…
Еще тогда, когда мы были мало знакомы, мне хотелось спросить тебя: „А ты станешь ждать меня, если я буду учиться в другом городе?“ Но конечно, тогда я не посмел. А теперь вот решился.
И как же все нелепо получилось! У тебя командировка, а я срочно уезжаю, потому что тяжело заболела мама. Мы с тобой даже не попрощались. Я был в отчаянии.
Но спросить хочу, должен спросить: будешь ли ты ждать меня? Ведь я люблю тебя, Долли, ты — особенная. Твое внимание ко мне, твоя дружба со мной мне показались не случайными. Мне показалось (прости, если ошибся), что я тебе не безразличен…
Как я живу? Скучаю по тебе. Мама, к счастью, поправилась. Экзамены выдержал. В военное училище поступил. Живу в общежитии. Выходные дни провожу дома. Друзья разъехались кто куда. Мне очень одиноко. С людьми я схожусь не просто. Окружают меня разные люди. И хорошие, и плохие. С одними хочется подружиться. Другим дать в морду. Пока не делаю ни того, ни другого. Присматриваюсь. Я напишу тебе подробнее, когда получу ответ на это письмо. Сгораю от желания узнать, принята ли ты. Ведь все как будто шло нормально.
Твой навсегда Григорий».
А через несколько дней он получил телеграмму:
«БУДУ ЖДАТЬ ТЧК ПРИНЯТА ТЧК ТВОЯ ДОЛЛИ».
И сразу трудности отступили. Возникла дружба со многими сверстниками. В морду хотелось дать только двоим. И жизнь казалась такой замечательной, такой прекрасной, обещающей огромную радость где-то там, в будущем.
И для Долли письмо Григория было необычайной радостью. Она перечитывала каждую строчку письма, переживала каждую мысль его. Не так испугала ее фраза о разных трудностях, как об окружении однолеток, среди которых есть такие, кому хочется дать в морду.
Нет, она решительно помешалась на той эпохе, в которой жила Долли Фикельмон, ее тезка. Та Долли была одна из близких друзей Пушкина. Она, ее муж, ее мать, сестра и еще многие из тех, кто бывал в доме Фикельмонов и Хитрово. В их общество Пушкин стремился. Салон Фикельмонов и Хитрово был для него самым приятным в Петербурге. Но многие посетители салона, наверное, как и Григорию его некоторые однокашники, были Пушкину непонятны.
А сейчас Долли хотелось забыть и Николая I, и Бенкендорфа, и Нессельроде, и Геккерена с Дантесом. Хотелось думать только о друзьях поэта.
На защиту Пушкина
Елизавете Михайловне не спалось. Среди ночи она встала, набросила капот, присела к секретеру и стала писать письмо Пушкину. Писала и плакала, сознавая, что никакие ее письма не удержат Пушкина от женитьбы на Гончаровой. Но все равно писала и ежедневно посылала их ему. И теперь он почти не отвечал на ее послания.
Она вспоминала одно из своих писем:
Когда я утоплю в слезах мою любовь к Вам, я тем не менее останусь
