— Акимыч, электросхема уборки и выпуска шасси у тебя есть?
— Есть.
— Покажи.
Болдин подал ему схему, и летчик принялся ее изучать.
А машина шла по заданному курсу, и самописцы чертили то, что им положено было чертить, и экипаж трудился так, как предусматривало полетное задание.
На земле продолжали совещаться.
— При всех условиях перед приземлением надо эвакуировать экипаж — штурмана и радиста обязательно, — это говорил начальник летной части.
— Мы тут посчитали, Вадим Сергеевич, и выходит интересная штука: если они сядут с выпущенным шасси и будут достаточно энергично пользоваться тормозами, стойка не должна сломаться, она подогнется и станет как лыжа. — Это докладывал инженер из группы шасси.
— Чистая афера! — мрачно сказал начлет. — Обламываться на взлете ваша стойка тоже не должна была, а почему-то обломилась. Откуда ж вы знаете, что на посадке она подогнется да еще как лыжа?
— Мне кажется, что рекомендаций экипажу у вас нет, — сказал заместитель министра, — так, может быть, запросим самого Хабарова: какие у него соображения? Связь есть?
— Есть, — сказал начлет.
Заместитель министра взял микрофон и, пренебрегая позывными, передал открытым текстом:
— Хабаров, у микрофона Плотников, как дела, Хабаров?
В динамике слегка свистнуло, прошуршало, и раздался голос Хабарова:
— Здравия желаю, Михаил Николаевич, пока дела идут по программе. Выключение двигателей производить не будем. Об остальном, если не возражаете, доложу минут через тридцать пять — сорок.
— Мы тут для вас, Виктор Михайлович, кое-что посчитали и еще считаем…
— Мы тоже считаем, Михаил Николаевич, я доложу…
На электросхеме уборки и выпуска шасси летчик начертил два значка — кружок и крест. Подозвал Болдина и, тыкая пальцем в синьку, сказал:
— Насколько я понимаю, Акимыч, если вот здесь перерубить цепь, а тут закоротить концы напрямую, то вся ветвь правой стойки обесточится. Так? Только не спеши. Если так, мы переведем кран выпуска вниз и получим: левая стойка выйдет, передняя тоже выйдет, а правая останется на замке. Больше мне ничего не надо. Держи, проверь как следует и скажи: можешь ты такую штуку проделать или не можешь.
Василий Акимович забрал схему и, усевшись за своим столиком, стал проверять соображения Хабарова. Потом он вскрыл панель распределительного щитка и принялся колдовать над контактами. Минут через пятнадцать инженер доложил:
— Готово. Правая стойка обесточена.
— Вадим, — сказал Хабаров штурману, — давай курс домой, давай остаток горючего.
Виктор Михайлович выключил автопилот и развернул корабль к своему аэродрому.
В это время Генеральный конструктор говорил заместителю министра:
— Взвесив все привходящие обстоятельства, Михаил Николаевич, я думаю, что экипаж с борта надо действительно эвакуировать, штурмана и радиста безусловно, а бортинженера — на усмотрение Хабарова; посадку производить с убранным шасси на грунт, левее взлетно-посадочной полосы…
— Видимо, вы правы, Вадим Сергеевич, но давайте все-таки послушаем Хабарова. Послушаем, а потом уж будем приказывать.
— Экипаж надо обязательно выбрасывать, — сказал начлет, но ему никто не ответил.
— Акробат, Акробат, Акробат, я — Гайка, нахожусь на подходе. Видите меня? — и, не дожидаясь ответа, Хабаров продолжал: — Я решил производить посадку на основную и переднюю стойки. Прошу на конец полосы подкинуть машину техпомощи. Как поняли? Я — Гайка, прием.
Еще прежде чем собравшиеся на земле сумели до конца оценить решение Хабарова, машина его показалась на посадочной прямой. И тогда все увидели: левая нога шасси выпущена, передняя — выпущена, правая стойка втянута в гондолу И: плотно прикрыта щитками.
Летчик осторожно выровнял машину, подвел ее к бетону и коснулся земли левой тележкой. Корабль медленно терял скорость. Летчик держал штурвал выбранным на себя до отказа. Теперь ему надо было сделать все вовремя — ни секундой раньше, ни секундой позже. Как только Хабаров почувствовал, что носовое колесо чиркнуло по бетону, он скомандовал инженеру:
— Вырубай левые.
И инженер выключил оба левых двигателя.
Машина плавно пошла в левый разворот. Правое крыло все еще летело над землей, но оно должно было вот-вот потерять силу и начать опускаться.
— Вырубай правые, — скомандовал Хабаров.
Машина сошла с полосы. Летчик затормозил левые колеса и тем ускорил разворот. Правое крыло тихонько опустилось и зачертило по снегу. Еще, еще, еще немного продолжался разворот, наконец кончик консоли увяз в сугробе.
Экипаж вышел из самолета и первым делом ринулся к правой плоскости.
Инженер перечислял:
— Помят посадочный щиток, деформирован конец элерона, разбит плафон навигационного, огня. Кажется, все.
— Если действительно все, — сказал летчик, — то это копейки, Акимыч. Пошли докладывать начальству.
Но идти им никуда не пришлось. Начальство уже прибыло к месту приземления. И заместитель министра жал руки членам экипажа, и Генеральный конструктор со странным вниманием заглядывал им в глаза и говорил какие-то совсем неделовые слова. И радостно шумел Углов:
— Ну, машина! Ну, зверь! Все может вытерпеть. Что я тебе говорил? А? Теперь веришь, Виктор Михайлович, чувствуешь?
Потом они остались вдвоем: Генеральный и летчик.
Вадим Сергеевич выглядел как после тяжелой болезни: кожа на лице землисто-серая, глаза ввалились и поблекли, каждая морщинка проступила так четко, будто ее процарапал не по разуму старательный ретушер.
— Дайте сигарету, — сказал Генеральный. — Вы же бросили курить.
— Не жадничайте и не воспитывайте меня, Виктор Михайлович.
Хабаров протянул пачку «Примы». Вадим Сергеевич взял сигарету, сунул в рот, но прижечь забыл.
— Ругаете? И правильно. Дошли — колесами разбрасываемся. Черт знает что! Этого я никак не ожидал, в мыслях ничего подобного не держал…
— Вадим Сергеевич, а почему вы не спрашиваете, какое общее впечатление оставляет машина?
— Общее впечатление? При чем тут общее впечатление?..
— При том. Машина-то получилась хорошая, даже очень хорошая. Правда, в заключение я запишу замечаний больше, чем Углов, но в принципе я совершенно уверен — этому аппарату жить долго.
— Что вы меня успокаиваете? Машина, машина, машина! Я сам знаю, какая машина! Только сейчас меня надо не по волосам гладить, а по голове бить…
— Перестаньте самоедствовать, Вадим Сергеевич. Это не ваш стиль. И если уж вам так хочется критики, пожалуйста…
— Давайте! Давайте, давайте, чего же вы замолчали?
— Так вот: сила этой превосходной машины прежде всего в запасе ее неиспользованных возможностей. Вы еще пересчитаете аппарат под другие движки, вы еще, вероятно, замените крылышки, вы еще будете заниматься модернизацией корабля, и тогда, тогда на свет божий вылупится то, что надо…
— Значит, вы считаете, что в сегодняшнем состоянии это не машина, а скорее полуфабрикат?
— Почему? Вы нашли великолепную схему. И не думайте о чепухе. Плюньте на бракованную стойку.
Вадим Сергеевич вспомнил наконец про сигарету и раскурил ее. Затянулся, пустил дым и сказал:
— А вы все-таки ужасный человек, Виктор Михайлович. Как это у вас всегда получается: уж если ударите, то обязательно по больному месту. И почему-то почти всегда оказываетесь правы.
— Наверное, потому, Вадим Сергеевич, что я от рождения очень талантлив.
— Вы это серьезно?
— Какие могут быть шутки…
— Мне бы да вашу самоуверенность, хотя бы половину.
— Не скромничайте, Вадим Сергеевич…
— Значит, вы утверждаете, что машину следует реконструировать, и в таком духе напишете заключение?
— Нет, такого заключения я не напишу.
— Почему?
— Пока у меня нет сколько-нибудь серьезной позитивной программы. А вы же знаете, я считаю безнравственным и бессмысленным критику ради критики. Я уже давно усвоил: разругать можно все на свете. И это всегда легче, чем предложить что-нибудь путевое. Я напишу превосходное заключение. Правда, без восклицательных знаков. А вы плюньте на подробности и не занимайтесь самогрызом…
На этом они расстались.
Летчик ушел писать отчет о полете, а Генеральный поехал в конструкторское бюро.
Машину затащили на стоянку, вывесили на мощных гидравлических подъемниках и начали лечить.
Все шло своим чередом, как и должно идти на испытательном аэродроме. Ведь машины, как дети, рождаются в мучениях. И если испытания нового образца летательного аппарата проходят слишком гладко, что хоть и редко, но иногда все же случается, жди большой беды…
