Ежи Ставинский - Венгры

Дата 1 августа оказалась в истории Польши поистине роковой — или, если угодно, судьбоносной. В 1914 году в этот день вспыхнула Первая мировая война. Совершенно чужая, она в итоге принесла стране независимость, придавшую смысл колоссальным польским потерям.

Ровно тридцать лет спустя, в августе сорок четвертого — история, словно бы в насмешку над своими жертвами, предлагает удобные для запоминания даты, — вспыхнуло восстание в Варшаве, свое на сто, если не на двести процентов, о котором мечтал почти каждый его участник…

К миллионам погибших за пять лет немецкой оккупации оно добавило еще 150 или 200 тысяч (сосчитать непросто) и завершилось поражением в преддверии победы, не принеся ничего, кроме горечи, тоски и боли. И, разумеется, оставив память о героизме десятков тысяч юношей и девушек, брошенных… Куда? Даже об этом сказать непросто, потому что ответ на подобный вопрос предполагает ту или иную политическую позицию — несмотря на прошедшие семьдесят лет.

Возрожденное в ноябре 1918 года польское государство было уничтожено через двадцать лет с небольшим — в сентябре 1939-го[1]. Разгромленная в ходе скоротечной кампании страна опять подверглась разделу — часть была включена в состав победоносного Великогерманского рейха, часть превращена в так называемое генерал-губернаторство под управлением немецких оккупационных властей.

По своей свирепости и бесчеловечности оккупационный режим в Польше мог сравниться лишь с тем, что спустя два года был установлен в захваченных областях СССР и в отдельных регионах расчлененной Югославии. Так же и польское сопротивление по своему масштабу могло сравниться лишь с советским и югославским (коммунистическим). Размах сопротивления обусловливался не политическими взглядами, а жестокостью германской политики — и готовностью непокоренных идти на смерть ради спасения нации от физического и духовного уничтожения.

В годы нацистского террора общество проявило чудеса самоорганизации. Подпольная пресса, подпольное образование, подпольная культурная жизнь, подпольные военные формирования различных партий. И как венец всего — надпартийная Внутренняя армия, Armia Krajowa, AK.

Тот, кто знаком с историей Польши, не удивится. Польское общество было наиболее подготовленным в Европе к деятельности в конспиративных условиях. Сто двадцать три года борьбы за восстановление государства научили самой разнообразной нелегальной работе — от организации творческих вечеров до подготовки национальных восстаний. Не прошла даром и предыдущая германская оккупация, не столь свирепая, но все же оккупация. Конспираторам и военным, которым в 1918-м было двадцать пять, в тридцать девятом исполнилось сорок четыре — готовые руководящие кадры. Под их команду охотно пошла молодежь, воспитанная в межвоенное двадцатилетие — при всех различиях политических взглядов — в патриотическом духе. Иногда, быть может, излишне патетическом. Не лишенном ксенофобских черт. И, конечно же, романтическом. При этом ксенофобия была свойственна не всем, тогда как романтизм (готовность к самопожертвованию во имя чего-то высшего — чести, достоинства, родины, человечества) был присущ нередко даже самым заядлым ниспровергателям польской романтической традиции. Трудно уйти от национальной культуры — тем более тогда, когда именно этот ее аспект оказывается востребован.

Сказанное выше касается активной части общества. Не менее существенной, однако, была поддержка со стороны остальных, пускай не всех, но большинства. Молчаливая, пассивная — но постоянная и в основном надежная. Польские публицисты и историки не без оснований назвали свой народ нацией без Квислингов. Разумеется, потенциальные квислинги были. Хватало также доносчиков и готовых заработать на крови и страхе дельцов. Но расправа с ними, как правило, была короткой. Приговор подпольного суда. Встреча на улице, в подъезде, квартире. «Ян Ковальский? Именем подпольной Польши!..»

Характерно, что в присоединенных к СССР восточных областях практически все подпольные структуры были до июня 1941 года раскрыты органами НКВД, ничуть не более умелыми и ничуть не более компетентными, чем германская Служба безопасности. Нынешние популяризаторы истории АК пеняют на несознательность местного населения: не оказывали-де достаточной поддержки, сотрудничали с «оккупантами», — но сплошь и рядом забывают отметить, что это «местное население» в массе своей не было польским и польское государство оставалось для него чужим, а нередко — враждебным. В генерал-губернаторстве было иначе. Польское подполье (еще раз подчеркнем: в условиях беспрецедентного террора) продержалось всю войну, неся неисчислимые потери, но постоянно увеличивая число своих бойцов.

«Перед лицом Всемогущего Бога и Пресвятой Марии Девы, Царицы Короны Польской, возлагаю руки на Святой этот Крест, знак Муки и Спасения, и клянусь быть верным моей Отчизне, Польской Республике, стоять непреклонно на страже Ее чести и всеми силами бороться за освобождение Ее из рабства — не щадя и собственной жизни. Я буду беспрекословно повиноваться Президенту Польской Республики и приказам Верховного Главнокомандующего, а также назначенному им Командующему Армии Крайовой — и нерушимой сохраню тайну, с чем бы мне ни пришлось столкнуться. Да поможет мне Бог». Так звучала присяга Армии Крайовой, принесенная в годы войны сотнями тысяч людей.

АК подчинялась польскому правительству в Лондоне. Основными формами борьбы были разведка, саботаж, диверсии, партизанская война и пропаганда. Летом 1944 года в рядах АК насчитывалось 380 тысяч человек, в том числе 10 тысяч офицеров. Командное ядро составляли кадровые военнослужащие, большую часть личного состава — молодежь. Параллельно со службой в АК многие молодые люди и девушки завершали среднее или получали высшее образование на подпольных курсах.

Тексты тогдашних песен насыщены словами «месть», «возмездие», «расплата». Оккупанты давали слишком много поводов. И, пожалуй, больше всего в Варшаве. До конца июля 1944 года в польской столице состоялось 250 массовых казней, было расстреляно (в отдельных случаях повешено) около 32 тысяч человек. В это число не входят погибшие в гетто евреи и те, кто был уничтожен за пределами города, например в концлагерях.

Варшавское восстание стало завершающим звеном в цепи операций, предусмотренных планом «Буря» (польск. Burza, другой возможный перевод — «Гроза»). Согласно этому плану, части Армии Крайовой должны были занимать важные стратегические пункты накануне появления советских войск и выступать там в качестве «хозяев территории». (Речь шла в первую очередь об утраченных восточных областях.) Разработать рискованный план побудили нерешенность вопроса о советско-польской границе и опасения касательно дальнейших намерений Сталина — страх перед «советизацией» Польши и превращением ее в «семнадцатую советскую республику».

Недоверие сторон было взаимным, степень информированности друг о друге крайне низкой, а подходы к пограничному вопросу — взаимоисключающими. Результатом стала драма Армии Крайовой на освобождаемых Красной Армией территориях. При отказе «лондонских» партизанских отрядов вступать в ряды сформированной в СССР польской армии — а командование АК категорически запрещало туда вступать — эти отряды разоружались. Солдат зачастую направляли в проверочно-фильтрационные лагеря и лагеря для интернированных или заключали в лагеря ГУЛАГа и тюрьмы НКВД.

После вступления Красной Армии на собственно польскую территорию командование АК распространило план «Буря» на Варшаву. Прежде столица из плана исключалась, а значительная часть накопленного на тайных складах оружия была весной 1944-го переправлена на восток для довооружения партизанских отрядов на Виленщине и в Западной Белоруссии. Целью операции «Буря» в Варшаве была уже не столько борьба за восточные «окраины», сколько противодействие «красной угрозе». Антинемецкое восстание стало результатом острого политического кризиса в отношениях между СССР и польским правительством в Лондоне, а также между различными политическими группировками в Польше.

Решение о начале восстания было принято совершенно спонтанно. Командующий АК Коморовский, псевдоним Бор[2], так вспоминал о 31 августа 1944 года:

Командующий округом «Варшава-Город» ожидался в ставке в 6 часов пополудни. Он неожиданно появился в пять с известием, что советские части прорвались вглубь немецкого плацдарма [на восточном берегу Вислы. — В. К.], дезорганизовали его оборону. <…> После короткого совещания я признал, что настал момент для начала борьбы за Варшаву. Русского наступления на город можно было ожидать с минуты на минуту.