Для «юбилейной» публикации нами выбрана небольшая повесть «Венгры», входящая в ранний повстанческий цикл Ставинского. Три повести этого цикла («Время В», «Канал», «Побег») имеют во многом автобиографический характер, автор писал о пережитом лично: сбор повстанческих отрядов 1 августа, эвакуация каналами, лагерь военнопленных. «Венгры» в этом ряду стоят особняком и выглядят вещью легковесной и даже анекдотической. Не случайно именно ее и трагикомический «Побег» режиссер Анджей Мунк положил в основу фильма «Eroica», который у киноведов проходит под рубрикой «дегероизаторское направление в польском кинематографе» — тогда как «Канал», снятый Анджеем Вайдой по повести того же цикла, принято относить к направлению «романтическому».
Между тем в анекдотической истории Гуркевича, если вчитаться (или всмотреться) в нее внимательно, содержится не только анекдот. Оценка ее как «дегероизаторской» возникла лишь потому, что кто-то не услышал привычных слов, составленных в привычном порядке и произнесенных в привычном банальном регистре.
Таков уж был Стефан Ставинский. Он не возводил алтарей и не курил фимиам. Ни довоенной Польше, ни ее противникам, ни своему поколению. О подвиге сверстников он повествовал деловито, порой иронично, случалось — язвительно и уж точно без придыхания. Но то, что он рассказал о ребятах и девушках АК, оказалось одним из лучших им памятников.
Ежи Стефан Ставинский
Венгры
Повесть
Хотя было лишь восемь утра, солнце уже припекало; день обещал быть жарким. На узкой мокотовской улочке, застроенной двухэтажными виллами, застыли две шеренги пестро одетых людей.
— В колонну по четыре — становись!
Нестройно шаркнули ботинки. Кое-кто замешкался. Человек, выкрикивавший команды — с багрово-красным лицом и усиками под мясистым носом, — боднул воздух костистым лбом.
— Сено-солома! — рявкнул он. — Кретины! В две шеренги — становись!
Гуркевич выполнил предписанный уставом разворот. Невысокому, с округлым приятным лицом, ему было на вид лет двадцать пять, не больше. Летний, песочного цвета костюм заметно контрастировал с лохмотьями товарищей. Сосед справа, изнуренный и щуплый Рыбитва, едва за ним поспел.
Они опять стояли рядом в одной из двух неровных шеренг. Внезапно оба вскинули головы. В бледном небе тихо стрекотал ребристый «шторх». Он казался неподвижно висящим в воздухе.
— Самолет! — закричал Гуркевич.
— Я вас спрашивал о чем-нибудь? — рявкнул багровый. — По четыре вправо — становись!
Ботинки громыхнули, словно кто-то бросил горсть камней. «Шторх» неторопливо приближался. Багрово-красный злобно фыркнул и яростно шаркнул ногой по тротуару.
— Армия тети Баси! — крикнул он и бросил взгляд на небо. «Шторх» стал покачивать крыльями. Багровый поспешно отступил в тень невысокой липы.
— Воздух! — рявкнул он. — В укрытие!
Присяга. Фото 1944 года
Все разбежались по садам. Гуркевич с Рыбитвой влезли в заросли малины, прямо под стеной двухэтажного домика. Из подвального окошка доносился странный шум переменной интенсивности.
— Что это? — изумился Рыбитва.
За решеткой показалось красное, заросшее щетиной лицо. Из-под пилотки люфтваффе недобро сверкнули глаза.
— Электростанция, — объяснил Гуркевич. — Пленные крутят динамо.
Он наклонился к окошку и крикнул:
— Работать! Arbeiten!
Физиономия исчезла. Гуркевич посмотрел на небо. «Шторх» проплывал над длинным рядом красных крыш.
— Скукотища, — заметил он. — Я уже сыт по горло. Так это вот и есть борьба за независимость?
— Все начинается со строевой, — вздохнул Рыбитва. — Чем еще заняться без оружия?
Неожиданно что-то просвистело — раз, другой, третий. Со стороны аэродрома в Окентье докатился грохот. Над садами стали с треском лопаться шрапнели. Гуркевич нырнул в кусты. Шипы царапали лицо, цеплялись за костюм.
— Черт бы побрал этот «шторх»! — выругался он. — Я дую отсюда, Рыбитва!
— Куда? — простонал тот в ответ.
— За город. На дачу. Тут нет условий для инициативной личности. Загнуться ради строевой?
— Когда вернешься?
— Посмотрим. Отдохну немножко. Я виноват, что меня из трамвая вытащили? Может, вернусь, может, нет. Сегодня старшина одного недосчитается.
Стихло. Люди высунулись из кустов.
— Взвод добровольцев, бегом в две шеренги стройсь! — заорал багровый.
— Поцелуй меня… — шепнул Гуркевич. Подмигнул Рыбитве и пополз вглубь садика, прямо к дыре в сетчатой ограде.
— По порядку рассчитайсь! — кричал в отдалении багровый.
Гуркевич стянул с руки повстанческую повязку, выскочил на улицу Мальчевского, отряхнулся, обошел стоявший перед штабом голубой «шевроле» и твердым шагом двинулся по тротуару в сторону Пулавской.
Часом позже, пройдя через пути виляновской[4] узкоколейки, защищенные насыпью от обстрела со стороны Служевца, Гуркевич добрался до Повсинской. На улице поблескивал краской трамвай; в вагоне на скамейках устроилась стайка подростков; один самозабвенно крутил рукоятку управления и непрерывно трезвонил. Возле форта на Садыбе[5] мелькали вооруженные люди в серых комбинезонах. Прямо перед Гуркевичем две женщины тащили на спине бумажные мешки с хлебом.
— Выпускают немцы из Варшавы? — поинтересовался Гуркевич.
— Нету их до самого Вилянова, — ответила одна, — только по дорогам машины ездят ихние. Но по-тихому как-нибудь да прошмыгнете.
Гуркевич поблагодарил и, поглядев на Садыбу, ускорил шаг.
Уже стемнело, когда, обойдя стороною Пясечно, он наконец добрался до Залесья. Среди темных сосен смутно белели виллы. Было пустынно и тихо. На станции чернели вагоны узкоколейки. Гуркевич вошел в калитку небольшого приземистого дома. Дверь кухни со скрипом отворилась. Толстая седая женщина мыла в тазике тарелки.
— О Господи, вы! — испуганно воскликнула она. — Минуточку…
Гуркевич не стал ее слушать. Сразу же толкнул дверь в комнату — и в изумлении застыл на пороге. За столом, уставленным консервными банками и блюдами с едой — в центре возвышалась пузатая бутылка «Старки», — сидели двое: красивая блондинка и высокий худощавый брюнет в мундире цвета хаки. На расстегнутом воротнике отливали золотом две звездочки.
Блондинка вскочила со стула.
— Боже, Пупсик! Ты… здесь! Живой?
— Живой, — отрезал Гуркевич со злостью. — Вижу, Зоська, ты неплохо устроилась. Этот тип… он что, из организации Тодта[6]?
Гуркевич хмуро взглянул на военного, который наблюдал за ним с улыбкой — любезной, но слегка обеспокоенной.
— Ну, знаешь ли… — гордо усмехнулась она. — Я со швабами не вожусь. Это поручик венгерских гусар, адъютант генерала графа… как же его…
— Он понимает по-польски?
Кадр из фильма «Eroica»
— Нет.
— Представь меня.
И он криво улыбнулся венгру.
— Поручик Иштван Койя, — проговорила Зося. — Мой муж… mon mari.
— Enchanté[7], — виновато улыбнулся поручик.
Мужчины обменялись рукопожатием. Зося сбегала за рюмкой и прибором. Повисла неловкая тишина.
— Ну так, стало быть, выпьем, пан мадьяр, — решился наконец Гуркевич. — Prosit!
Венгр с готовностью взялся за рюмку. Выпили.
— Где ты откопала венгерского гусара? — поинтересовался Гуркевич.
— Это несложно, Пупсик, — послушно ответила Зося. — В Залесье сплошные венгры. Целая армия.
Гуркевич взглянул на стол. Выбрал кусок ветчины покрупнее.
— Недурно ты его угощаешь. Не забывай, деньги у нас на исходе. Осталось только две пятирублевки. Остальное все на Кручьей. А на Кручьей ад. Я у повстанцев жрал картошку. Ты с ним спишь?
— Ну, знаешь ли! — возмутилась Зося.
— Знаю, — вздохнул Гуркевич. — Такому брюнету ты бы точно отказать не смогла. Prosit, господин лёйтнант!
Поручик и Гуркевич чокнулись. Глаза мадьяра излучали благожелательность.
— Vous venez de Varsovie, monsieur?[8] — спросил он Гуркевича и, не обнаружив у того на лице понимания, быстро добавил: — Варшава?
— Nicht Варшава! — закричал Гуркевич. — Радом. Mutter — Радом. Не говори ему, что я имею отношение к восстанию. За восстание — к стенке. Prosit, пан мадьяр.
Выпили опять.
— Я так думаю, он Гитлера не любит? — предположил Гуркевич.
— Не… — промямлила Зося. — Мы о политике не говорили.
— Наверняка, — скривился Гуркевич, но тут же заулыбался. — Budapest schöne Stadt!
— Und Warschau auch! — галантно ответил венгр, расстегивая золоченые пуговицы кителя.
— Warschau… Banditen! — отчаянно выпалил Гуркевич. — Пу, пу, пу… Verstehen?
Венгр неожиданно сделался серьезным.
— Keine Banditen. Patrioten. Polnische Patrioten[9].
