— Зверя не только в тайге ищи, — сказал Микешин, — это ты правильно. Я вот книжку одну прочитал, — все будто верно… а есть в ней такая мыслишка: природа, мол, всему определила предел… больше рыбы, к примеру, чем ее водится, не выловишь. Ограниченные запасы. А я, слесарь Микешин, говорю: врешь! Природа для человека, а не человек для природы. Не море над нами хозяйствует, а мы над морем. На молнию в старину удивлялись, шапки ломали перед ней, а нынче человек молнию в провод упрятал, сам управляет ею.
Егерь посмотрел на него.
— Ты что хочешь этим сказать?
— А то, что зверь не только из тайги зубы скалит, а и здесь на берегу водится.
— Мое чутье — таежное… книжек я мало читал, — признался егерь. — Вот и брожу впотьмах… ты врага видишь, а я его только чую.
— Ну, дороги наши общие… а книжек я тебе дам, почитай.
— Не может все-таки быть, чтобы охотник тропы не нашел, — сказал егерь хмуро.
— Погоди, найдешь еще…
Микешина дожидались ловцы. Егерь надел кепку и вышел из конторы. Солнце склонялось к зениту. Дорога шла в гору. И сильные ноги охотника привычно стали одолевать крутизну.
С широким оглядом жизни возвращался с Камчатки Свияжинов. Пароход загрузился в Усть-Камчатке и Петропавловске рыбой. Это был осенний улов. Кета и горбуша штурмовали в этом году устья рек. Они шли сплошными могучими стадами, и реки почти закипали от их натиска. За шесть лет Свияжинов изъездил Камчатку, побывал на Командорах, доходил до самого Уэлена, до тихоокеанских владений Америки. Вулканическая скупая земля покрывалась консервными заводами, факториями и промыслами. Машины для разделки рыбы, экскозвоксы для консервных заводов, оборудование для электростанций, — с тысячами тонн грузов шли сюда пароходы, и берега возвращали взамен пушнину и уловы драгоценнейшей рыбы.
На Камчатке, казалось Свияжинову, можно было продолжать разбег, не ограниченный отмеренным местом в плане общей переделки жизни. Революция пришла на берег далекого моря с опозданием. На Камчатке еще руководила человеком стихия. Люди прибывали сюда, как на первобытную землю, в поисках удачной судьбы или для того, чтобы укрыться от слишком яростного натиска жизни. Жизнь раскидывала логова одиночек. Здесь, на Камчатке, — в безлюдье — каждый был на учете и разрастался сам для себя в своих масштабах. Первые пароходы только начинали приходить с материалами для будущих строек. Камчатка обучала искусству управлять собачьими упряжками, инициативе, которую порождали первобытность, самолюбивая уверенность в своих силах. Было в этом кое-что и от партизанских времен, от лет юности…
За годы, что Свияжинов провел на Камчатке, многое было переделано и перестроено. Недавние соратники, участники партизанских отрядов, стали на десять лет старше. Редели кудлатые головы, морщинки ложились вокруг глаз, большие и трудные обязанности делали из вчерашних командиров хозяйственников. Был новый фронт, революции по-новому угрожала опасность. Врагом на этот раз были отсталость, неумение работать, слабая техника. На географической карте по-прежнему огромным своим протяжением раскинут был этот берег — непомерно богатый, скудно разработанный, скудно населенный. Но новое движение жизни уже начиналось на нем. Палуба парохода, на которую ступил Свияжинов после шестилетнего камчатского своего пребывания, была трудовой палубой. Промысла разрастались. Камчатка отчитывалась ежегодным уловом. Люди тоже изменились за эти годы. Пароход грузился в ударном порядке. Каждый был ответствен за всех и все за каждого. Еще на пароходе, в пути, Свияжинов ощутил, что как-то поотстал от жизни. Во Владивостоке, месяц спустя, в учрежденческих кабинетах с их диаграммами, сводками, с однообразием заседаний, докладов, все сразу показалось ему суженным в масштабе, стиснутым в размеренном ежедневном порядке. Камчатка же приучила к размаху. Изменился и Паукст. Был он, как и прежде, уравновешен, медлителен, но уравновешенность стала иной, как бы от некоей внутренней самопроверки. Свияжинов ощущал, что произошел какой-то разрыв между ним и между этими, вчера еще тесно связанными с ним людьми. В побеленной комнате Паукста он почувствовал, что не одни только годы легли между ними: у них было как бы и различное отношение к жизни. «Ну, Камчатка все-таки попросторнее, чем твой совхоз… полуостровишко этот раз тысячу на ней уложить можно», — подумал он с чувством превосходства своего размаха и опыта, но внутренняя неудовлетворенность, однако, осталась.
…Он перепрыгнул через канавку. Дорога шла под гору. Он был один. Траурно-синий махаон все еще припавши сидел на кусте. Бормотал родничок. Над бухтой в синеватом просторе задремывал вечер. Флотилия кунгасов под четырехугольными черными парусами уходила на лов. Свияжинов остановился, чтобы не пропустить ничего из этого раскинутого перед ним мира. Серовато-платиновая вода морщилась вечерним приливом. Торжественным ареопагом стояли белые грудастые облака. Синяя конница тучек, вытягиваясь на ходу, проходила перед ними парадом. Залив в перистых полосах светлых течений простирался за бухтой. За ним лежало Японское море, полное голубой тишины, легкого пассата, фосфорического сияния. «Нет, брат, пошире, пошире хочу жить… и кое-что покрупней наворочать!» Камешки посыпались из-под его ног. Он сбега́л вниз. Не одно только желание увидеть товарища привело его сюда с первым очередным пароходом…
Десять лет назад, в революцию, бежал отсюда, с цветущей земли полуострова, последний ее владелец — сумасброд, зверовод и лошадник — Ярошевский. В семидесятых годах на берег далекого моря пришли первые искатели богатств. Только десятилетие перед этим русские военные суда разыскали глубокую, спокойную, тихоокеанскую бухту. Бухта лежала между сопок, в нее могли заходить большие океанские корабли и приставать прямо к берегу. В бухте мог укрыться целый военный флот. Годы спустя первые дома поползли на сопки вкруг бухты. Военные корабли спешили основать свою базу. Рождался тихоокеанский форпост — порт Владивосток. Приморский берег был богат и пустынен. Пушнина, уголь, серебро-свинцовые руды, рыба, тайга с ее зверями — все ждало человека. Одними из первых вместе с русскими староверами пришли на берег англичанин Джон Сименс и золотоискатель Ярошевский. На сопках, окружавших бухту, прокладывались первые улицы и сооружались форты. Возникали пакгаузы и портовые сооружения. Вместе с домами и сооружениями вырастали предприятия первых дельцов, пароходовладельцев, владельцев угольных шахт и золотых приисков. Имя Сименса врастало в берег Приморья. Сын удесятерил начала, за сыном шел внук. Новый век сменял старый. На месте деревянных домов вырастали каменные пятиэтажные дома, универсальные магазины, поместья на островах, причудливые виллы за городом… Прах Джона Сименса был замурован на полуострове в готическом склепе с цветными витражами окон. Семья разрослась, ответвилась, включила в себя зятьев, обрусела, обросла десятками предприятий, стала составной частью города. Ей принадлежали лучшие дома, лучшие яхты, рудники, загородные дачи и фрахты судов во всем мире. Рядом с прахом первого Сименса разместились в готическом склепе прах двух его зятьев и прах годовалого правнука. Казимир Ярошевский разрабатывал золотые прииски на сумрачном острове возле самого выхода в море. Остров был три четверти года покрыт туманами. Суровая земля туго и неохотно отдавала золото. Впоследствии — зверовод и охотник — Ярошевский бросил свои прииски, переселился поближе, на полуостров, поделил его с Сименсом, построил дом с башней, занялся разведеньем оленей. Сын унаследовал от отца страсть зверовода и его норов. Зимой ходил он в бекешке, летом в чесучовой поддевке, был страстен и заносчив, из-за пустого дела рассорился с Сименсом, отвел на своей земле русло ручья и обезводил владенье соседа. Тяжба была длительной, тупой, непримиримой. В революцию Ярошевский сформировал офицерский отряд, отдал в него лучших своих лошадей, принимал у себя атамана Калмыкова и бежал в последний час через границу в Корею. Семья Сименсов осталась, продолжала разработку руд как концессию. По-прежнему десятки зафрахтованных ею пароходов приходили в тихоокеанский порт, но революция продолжала свой ход, и раз, в ночь, на собственной яхте, побросав дома, рудники и владения, бежали в Японию последние владельцы полуострова. Полгода — неубранно и неприютно — стояли опустевшие дачи, клумбы зарастали травой; сетка теннисной площадки проржавела, в кладовой гремели пустыми бутылками из-под вин и ликеров крысы. А весной открыли рамы окон, в саду нетревожимо зацветали многолетние цветы, и в бывшей гостиной расположился по-походному ветеринарный врач Иван Иванович Мордвинов со своими пузырьками, шприцами, чучелами зверей и препарированными костяками оленей и млекопитающих, — дача Сименсов становилась звероводческой испытательной станцией.
