— Мы обо всем поговорим, — сказал коротко Паукст. — Я рад тебя видеть.
Дорога к совхозу шла в гору. Скоро резко запахло енотами. Дом с высоким бельведером стоял на горе. С вышки видны были сопки, бухта и лагуны полуострова. Оленевод-помещик, склонный к фантазиям, строил все эти беседочки и вышки. Спутники поднялись к дому.
Паукст жил один. Две его комнаты были на самом верху. На побеленных стенах висели ружья, рога изюбря, патронные сумки, карта, портрет Ленина.
— Раздевайся. Вот твой диван. Ты поживешь здесь, надеюсь?
— Нет, завтра же с пароходом назад. Я ведь только тебя повидать. С Камчаткой пока кончено. Будет другая работа.
— Что же… пора. Ты располагайся. Я только спущусь на минуту в контору. Жаль все-таки, что ты так не надолго.
Гость остался один. Он сел в кресло, не раздеваясь. Его большеносое лицо утратило насмешливое выражение. Он вдруг быстро поднялся и взял со стола рамку. В рамке был мужской портрет. Свияжинов облегченно поставил его обратно. За окном совсем близко уходила вверх сопка. На самой ее вершине еле приметно рыжело несколько точек оленей. В другом окне синела бухта. Комната дышала мужским одиночеством. Свияжинов сел снова в кресло и задумался. На полочке аккуратно стояли синие тома с серебряной надписью — Малая энциклопедия, желтые корешки книг Плеханова и Ленина, книги по животноводству. От Прибалтики остались у Паукста выдержка, сдержанность, выверенность поступков. Таким же он был в партизанщину и в годы подполья.
Полчаса спустя они сидели друг против друга.
— Кури. Хороший табак… крепковат, но на совесть. — Свияжинов стал набивать свою трубочку. — Не скучаешь здесь? — спросил он погодя.
— Нет. Я не умею скучать. К тому же работа большая, новая. Проблема оленеводства — проблема Севера, в сущности говоря. Правда, у нас здесь с пятнистым оленем задача особая… валютный цех, так сказать. Ты погляди на карту. — Он отодвинулся и обвел рукой пространство на карте. — Видишь эти коричневатые полосы… Урал, Хинган, Уссурийский береговой кряж с Сахалином… все это область распространения северного оленя… верблюды ледяных пустынь, как называют их американцы. Даже Дания начала разводить на вересковых пространствах оленей. А у нас… при наших возможностях… все северное побережье Союза! — Свияжинов последил за движением его руки по карте. — Видишь кружки́? Всё питомники, заповедники, фактории… пушное дело выходит из своей первобытности, становится плановым хозяйством. То же и с оленями.
Он необычно увлекся. Карта волновала его.
— Значит, ты освоился здесь? — спросил Свияжинов. — А мне было бы тесно, по совести. На Камчатке первобытно и дико… зато чувствуешь, что воюешь с природой. А нравы такие — хоть романы пиши. Нет, если меня в хозяйственные будни запрячь захотят, буду проситься назад на Камчатку. Да и пользы от меня будет больше.
— Я каждое дело, которое поручают мне, привык считать за большое дело. Иначе работать нельзя, по-моему, — сказал Паукст сдержанно.
— А мне нужен размах. Иначе во мне кислота образуется. Ты бы мог живому человеку руку отпилить? — спросил Свияжинов вдруг. — А я смог. В прошлом году камчатский наш врач попал на собаках в пургу… камчатские перегоны знаешь какие? Приезжает на базу — обе руки отморожены. На пальцах начинается гангрена. «Пилите мне руки немедленно». Врач, требует. Было на базе нас трое: я, моторист и обкомовская культработница. Устраиваем совещание. Решаем: пилить. Пилу изготовляет из жести моторист. Врач дает указания, как пилить. Есть хлороформ. Бросаем жребий, кому пилить. Дошли до кости — культработница бледнеет, сваливается. Принимается моторист. Полкости перепиливает — не может дальше. Врач просыпается, кричит: «Хлороформу!» Даем хлороформу. Берусь за пилу, допиливаю руку… потом другую. Кругом тундра, снег, дикость. От мира месяцев на пять отрезаны. Здесь проявить себя можно, сила воли нужна.
Паукст помолчал.
— За эти годы произошла большая перестройка человека, — сказал он. — Особенно на Дальнем Востоке. Наш форпост, впереди — Тихий океан. Тихоокеанская проблема завязана в узел… сейчас особенно. Надо себя пропустить через эпоху, а не эпоху через себя. Ты сам знаешь, какую борьбу мы ведем. Ведь сюда с такими настроениями приезжают: авантюра, дичь, золото в горах лежит, длинный рубль. Или еще — интеллигентики, которые порастрясли себя, во всем разочаровались. Бегут от советских будней. Здесь все-таки вроде Клондайка… можно на Уэлен попасть, настоящих эскимосов увидеть, Америку в подзорную трубу разглядеть. Романтики, которых вычистили из учреждений в центре! Эти люди — зараза для края. А здесь что ни возьми — все упирается в проблему человека. Человек нужен, но только новый человек, с новыми приемами в работе, с новым пониманием целей. А ведь то, о чем ты говоришь… это все же старые дрожжи.
Свияжинов поглядел на товарища. Широкое крепкоскулое лицо, которое не стареет, а только слегка грубеет от времени. Рубашка застиранная, но свежая. Охотник, стрелок.
— И все-таки в канцелярии мне нечего делать… спаривать оленей я не смогу, как ты. Извини, Ян. Разница в темпераменте, что ли…
Свияжинов хмурился и выковыривал пепел из трубочки.
— Надо, чтобы темперамент тебе служил… а не ты ему. Без темперамента нельзя делать ни одного дела, конечно. Но чувства без цели — слепые чувства… а мы — зрячие люди. Камчатка преобразуется тоже не стихийно, а в результате организованной воли. Стихией мы учимся управлять, как ты знаешь.
Свияжинов стоял у окна. Дорога к бухте была обсажена приморскими грабами.
— Так ты не женился, — сказал он вдруг. — Болтают люди. А кто еще из наших ребят остался во Владивостоке?
— Крашенинников на Сучане. Губанов — в горкоме. Павлин Мрачко на путину брошен, на рыбное дело. Толковый парень. А остальные… одни в Хабаровске, другие в центре. Ты ведь знаешь, какое сейчас строительство поднимаем в Хабаровске? Порт для сахалинской нефти строится, нефтеперегонный завод, сетеснастный комбинат… края лет через пять не узна́ешь.
— Ты покажи мне все-таки свое хозяйство. А то ведь на зверя я только с точки зрения охоты привык смотреть…
— Пойдем. Посмотришь питомник. Можно спуститься к рыбному промыслу.
— Я слышал, Варя Вилькицкая работает здесь… ихтиологичкой стала, — сказал Свияжинов как бы мельком.
— Да… работает на опытной станции. Так идем?
Они спустились по лестнице. Деревянная веранда шла вокруг дома. Китовые выветрившиеся позвонки лежали у ступенек. Паукст зашел на минуту в контору. Свияжинов присел на позвонок, как на камень. Он сидел на позвонке, потухшая трубочка была зажата в кулаке. Варя была здесь, на промысле. Можно войти к ней, протянуть руку, сказать: «Вот мы и снова увиделись». Ян — настоящий товарищ… если бы только не его замкнутость… к нему не так-то легко подойти.
Дубовый подлесок рос на солнечном склоне сопки. Дикий виноград уже вызревал мелкими туговатыми ягодами. Мальчишками уходили в тайгу и возвращались переполненными кислотой виноградного сока. В мешке за спиной похрустывали липкие смолянистые кедровые шишки. Опять Приморье — край, который любил он, в котором следопытил мальчишкой, который отбивал партизаном, — опять он лежал перед ним своими знакомыми сопками, тенистыми падями, куда свергались ручьи, глубокими бухтами, юностью.
— Нет, дел мы все-таки еще наворочаем!..
Он ухватился за ветку и сорвал орех в чернильном соку. За сеткой вольера бродили одомашненные олени. Оленуха подошла к сетке, посмотрела девичьими глазами и горячо дыхнула на протянутую руку.
— Красавица! — сказал Свияжинов, любуясь ею. Шерсть на оленухе была еще летняя, красновато-бурая, закапанная белыми пятнами, как хлопьями снега.
Паукст открыл боковую калиточку. Земля была усыпана черными блестящими горошинами оленьего помета. Они вошли в оленник.
— Теперь иди тихо, — сказал Паукст шепотом.
Он осторожно пошел впереди. Свияжинов следовал за ним. В щели между досок он увидел оленя. Олень жевал сено. Это был молодой пантач с красноватыми тугими пантами, покрытыми плюшевинкой ворса. Он нес свои первые рога, как корону. Его голова была откинута, стеблинка торчала между влажных сероватых губ. Олень поставил уши, почуял человека и на упругих ногах вынесся из денника на простор.
— Хорош! — воскликнул Свияжинов.
Он был охотник. Зверь взволновал его.
— Знаешь, сколько валюты дали панты в прошлом году государству? — сказал вдруг Паукст прозаически. Он как бы пресек его охотничье возбуждение. «Фабрика… здесь Ян полезен. Знает, как случать и выращивать. Нужное дело, конечно, но скучно». Тайны природы были подчинены человеку. Дорогие панты, которые высокомерно носили самцы, ежегодно среза́ли, варили и заносили в реестр. Ян был на месте в своей деловитой неторопливости. Он шагал через оленник, хозяйственно засунув руки в карманы брюк, став за эти годы звероводом, ветеринаром, зоологом. Олени узнавали его и приближались к протянутой руке. Темно-синий большой махаон, похожий на тропическую птицу, вылетел из-за кустов. Два траурных глаза были на его крыльях. Бабочка присела на куст бересклета и затрепетала, как бы зачарованная жизнью. Полдень звенел от цикад. За сеткой вольера дорога уходила книзу. Синеватое море омывало берег, и берег был именно таким, каким видел его Свияжинов все эти годы из дали…
