Да, теперь, когда он сидел у могилы отца, острой боли утраты уже не было. Вместо нее народилась тихая грусть, которая почему-то несла успокоение, давала силы для того, чтобы работать и работать на переправе, не обращая внимания на пули и осколки, дырявящие воздух рядом с твоей головой.
Здесь, у могилы отца, когда лейтенант Манечкин несколько уже обмяк душой, к нему и подошла девчушка в матросской форме. Не козырнула, как того требовал устав, а сказала, чуть поклонившись:
— Здравствуйте, Игорь Анемподистович.
Сказанное так противоречило всему укладу сегодняшней жизни, всему, к чему он привык за годы военной службы, что он не выговорил ей, не поправил ее. Только долго и молча смотрел на нее. Вот и разглядел ласковые карие глаза и задорные ямочки на смугловатых щеках. Подумалось, что он уже видел их где-то. Без твердой уверенности подумалось.
Она выдержала его взгляд, вроде бы нисколечко не смутившись, потом присела по ту сторону могильного холмика, поджав под себя ноги, и удивленно, даже разочарованно спросила:
— Не узнаете, значит? А я вас сразу признала, как только вы сюда вернулись. — Зачем-то прикоснулась рукой к черному берету, кокетливо сбитому почти на левое ухо, и продолжила уже без малейшего намека на игривость: — Вера я, Вера Гулько. Шла с гуртом коров. С теми самыми, которых вы доили… Теперь вспомнили?
Не вспомнил, но не сознался в этом, только спросил:
— И каких же ты вершин на флотской службе достигла?
Не намеревался обидеть, спросил лишь для того, чтобы поддержать разговор, а она угрожающе свела к переносице брови-стрелы, зыркнула на него потемневшими карими глазищами и выпалила с явным вызовом:
— До сегодняшнего дня была посудомойкой на камбузе, а теперь — пулеметчица на вашем бронекатере!
Выпалила это, встала и, даже не взглянув на лейтенанта, решительно зашагала прочь.
Этого он не смог простить и окликнул спокойно, словно и не разозлился вовсе:
— Товарищ краснофлотец!
Она будто не услышала.
Тогда позвал во весь голос и гневно.
Теперь она остановилась, повернулась к нему лицом и сказала чуть дрогнувшим от слез голосом:
— Почему вы кричите на меня?.. Я подошла к вам как к человеку, а вы… Между прочим, направление пулеметчицей на ваш бронекатер самим командиром бригады подписано, так что, когда явлюсь сегодня вечером для прохождения службы, прогнать меня у вас сил маловато будет!
Выпалила это и убежала в дубовую рощицу.
А он, лейтенант Игорь Манечкин, остался сидеть у могилы отца. Сначала сердитый, можно сказать — взбешенный словами и поведением этой взбалмошной девчонки, а потом — и сам не заметил когда — стал думать о краснофлотце Вере Гулько с откровенной симпатией. Даже оправдал ее желание служить не просто на флоте, а именно на боевом корабле: как фактами свидетельствует история, русские женщины еще со времени парусного флота на военных кораблях тайком служили, наравне с мужчинами и с врагами Родины бились, и ураганные штормы осиливали.
Себе не признаваясь в этом, он ждал вечера с огромным нетерпением. Как уверял себя, для того, чтобы точно знать: придет на катер краснофлотец Вера Гулько или ее слова о том, что она имеет направление, подписанное самим контр-адмиралом, пустое бахвальство?
Сам не знал, чего хотел больше.
Она пришла еще до захода солнца, пришла в самый разгар подготовки к ночной работе и четко доложила лейтенанту:
— Краснофлотец Гулько прибыла для дальнейшего прохождения службы!
Громко, с вызовом почти прокричала все это и размашистым, несколько картинным жестом, подсмотренным из какой-то книги или фильма, протянула листочек бумаги, сложенный пополам. Лейтенант Манечкин понял, что это и есть то самое направление, которым она грозилась. Он читал его умышленно долго, а она — высокая, почти перерезанная в талии поясным ремнем — стояла перед ним в щеголевато подогнанном обмундировании (и когда только успела?) и смотрела на него с откровенным вызовом.
В ответ и родилась озорная мысль, ее он и высказал, замаскировав под самую обыкновенную команду:
— Марш на свой боевой пост!
Боевой пост пулеметчика — на крыше рубки, туда в юбке, да еще несколько зауженной и укороченной, не очень-то просто вскарабкаться. И матрос Вера Гулько в растерянности смотрела на лейтенанта, глазами молила его об элементарной помощи, просила приказать всем матросам пялиться не на нее, которая уже поняла свою ошибку, а хотя бы на реку, играющую солнечными зайчиками. Всего на считанные мгновения просила приказать всем отвернуться!
Он не понял или не захотел понять ее немой мольбы, он остался холодным воплощением суровой флотской дисциплины. Тогда, разозлившись и не подумав, что это грубейшее нарушение уставов, она и сказанула, решительно шагнув к скоб-трапу:
— Чтоб полопались ваши бесстыжие зенки!
Чуть не плакала от обиды, но полезла на свой боевой пост, ни разу даже мельком не глянув на своих новых товарищей. И зря: с радостью отметила бы, что ни один из них и глазом не повел в ее сторону.
Только доложила, что находится на боевом посту, лейтенант приказал ей наблюдать пока лишь за воздухом, а остальным матросам жестом руки велел спуститься в носовой кубрик, где сразу и спросил, глядя в плутоватые глаза Красавина:
— Еще вчера знали, что она к нам назначена?
— Так точно, — подтвердил тот.
— Это по вашим ухмылочкам я еще утром понял… А вот о нашем к ней отношении подумали?
За всех без промедления ответил Дронов, достав из своего рундука выстиранный комбинезон и протянув его лейтенанту.
Последние сомнения снял Красавин, своими словами выдав, что между собой они все это основательно обговорили:
— Великоват он, конечно, малость, но подгонит по своим габаритам. Или ей грош цена в базарный день.
Лейтенант небрежно бросил комбинезон на рундук, давая знать, что с этим вопросом покончено, и высказал то, что его тоже волновало:
— Надо бы ей на катере место для жилья выделить. Пока, правда, в этом вроде бы и нет нужды — на отдых сюда возвращаемся, но чем черт не шутит?.. Верю, никто из нас ее не обидит, если она и в любом кубрике заночует. Однако зачем без особой на то нужды себя и ее стеснять?.. Думаю, пусть она мою, командирскую, каюту занимает. А я…
— Про вас и говорить нечего, — пожал плечами Ганюшкин. — Какое место облюбуете, то и ваше.
Остальные даже малого протеста не выразили.
Обосновавшись на бронекатере, Вера прежде всего и решительно захватила в свои руки все питание личного состава. Потом заявила, что не потерпит заросших волосами физиономий; дескать, ей вообще противно, когда взрослый человек, чтобы скрыть свою самую обыкновенную лень, врет окружающим, будто намерен отпустить бороду и усы.
Когда она завладела камбузом, ее действия даже одобрили. А вот тут кое-кто оказал сопротивление, заявил, что борода и усы уже не ее ума дело, что для этого командир катера и другое начальство имеются. В ответ она сказала с явной угрозой:
— Ты моего характера еще не нюхивал, ну и помалкивай в тряпочку, пока тебя не вызвали.
У каждого матроса характер был свой. Сложившийся за годы флотской службы. Но всем им очень понравилось, что эта девчонка не оробела перед мужиками, которых фашисты с перепугу окрестили черными дьяволами. Потому и оставили без ответа ее столь категоричное заявление.
Попыталась Вера прибрать к рукам и стирку матросского белья. Однако натолкнулась на единодушный отпор; больше того, ей с угрозой заявили, что настала пора самой поукоротить свои загребущие руки, пока другие этого не сделали.
И глазищами гневно сверкала, и с мольбой на лейтенанта поглядывала — не помогло. Тогда, гордо вскинув голову, убежала в бывшую командирскую каюту, где, бросившись на узенькую койку, и наревелась вдоволь.
Единственным, кто оказался бессилен отразить эту атаку Веры, оказался лейтенант Манечкин. И прежде всего потому, что матросы не поддержали его протеста. Больше того, Красавин даже откровенно предал при общем молчаливом одобрении:
— А вот шефство над лейтенантом — стоящее дело.
Только не шефство было это, а самая настоящая большая и первая любовь. Да Вера и не пыталась скрывать этого: не только охотно стирала его тельняшку, стирала чуть ли не при первой возможности, не только дважды в день пришивала к его кителю чистый подворотничок, а раз в неделю умудрялась даже брюки его гладить; она вообще влюбленными глазами следила за каждым движением лейтенанта и по окончании очередной вражеской воздушной атаки обязательно с тревогой заглядывала в рубку: не ранило ли любимого?
Лейтенанту Манечкину нравилось, ласкало душу внимание Веры, становилось ликующе-радостно на душе, когда под его взглядом она вдруг начинала вроде бы светиться изнутри. И у могилы отца он теперь любил бывать больше с нею, чем один. Но от своей любви еще открещивался, упорно убеждал себя, что Вера для него просто хороший товарищ. Не больше.
